— Во-первых, они сами из ляхов, пришлые они! Ну, и во-вторых, мы сперва поглядим, чего тысяцкий наш, Бермята, сыщет, а уж опосля о славе поговорим, поспорим! А в-третьих, коль Новград утихомирил — с лесными дикарями как-нибудь справится… — обернулся князь и скрестил полупьяный взгляд с заметно погрусневшим взором воеводы.
Претич отвел глаза. Потупился, насупился. Ну, что с молодого-то взять?
Владимир был хорош собой. С бритой головы падал набок длинный черный хохол, В левом ухе посверкивала золотая серьга с крупным рубином. Внешне он, как отмечали старики, был похож на отца. Но не знали они, не ведали, что ненавидел Владимир прежнего князя всей душой: как, мол, у русого он такой чернявый народился. Рубаха алого шелка, распахнутая чуть ли не до пояса, обнажала смуглую мускулистую грудь, густо поросшую волосом. Женам и наложницам это нравилось. Но пока что ни одна из жен не опустилась подле него в княжеское кресло. Ни одна из наложниц не сумела усладить ненасытного настолько, чтобы прогнал он из Берестова всех прочих баб и оставил бы ее, единственную. В том Берестове, меж Угорским селом и горой Зверинец, располагались заветные «хоромины» князя.
Смолчав таким образом, Претич решил приналечь на еду. Принесенное услужливым отроком блюдо с жареным лебедем только что оказалось прямо перед ним, и Претич столкнулся с царственной птицей нос к носу:
— Да ты, голубь мой, не лебедь будешь. Гусь ты лапчатый, вот ты кто!
А тут еще подскочи шут гороховый, да зазвени бубенцом над самым ухом.
Претич отмахнулся, тот грянулся об пол, задрыгал кривыми ногами.
— Ой, крепка, крепка рука! Не намяли бы бока! — услыхал воевода, но и тут не отозвался. Вымещая досаду на гусятине, он одним махом свернул птице шею.
— Добре! — похвалил князь. — А ну, Тимошка-лиходей! Грянь-ка нам что-нибудь разэтакое!
Мгновение — и средь рядов, где пировали именитые гости, уж ломались пестрые скоморохи, припевая:
Пошел козел по воду, по воду, по воду,
Разгладивши бороду, бороду, бороду.
Он ножкою топанул, топанул, топанул,
На козыньку морганул, морганул, морганул.
Коза сено хрупает, хрупает, хрупает,
А козел козу щупает, щупает, щупает.
Неожиданно терем содрогнулся от хохота. Бояре да гости недоуменно переглядывались, всяк кивал на соседа.
— Ну-ка, Волчок! — кликнул князь скорого отрока. — Что за шум? Уж не Муромец ли с заставы возвращается?
— То Лешка, Поповский сын, бахвалится. Знает, хитрец, что в палате Серебряной он всегда верх возьмет, вот и ходит там, аки петух… — сказал дородный чернобородый вельможа.
Был то княжий дядя по матери, сам, собственно, прозванный Краснобаем. Гости знали: неспроста занимал он почетное место по правую руку Владимира. Неспроста пристало к нему прозвище. Был еще жив Святослав, когда новгородцы стали требовать себе княжича — тут Малхович и надоумил. Просите, мол, Володимера, меньшого сына. Пока доверчивые словене сообразили, что к чему, он с племянником уже сидел в Новгороде и копил рать, привечая варяга да мурманина.
— А не слыхал ли, племянник, что давеча приключилось? — усмехнулся вельможа, и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Ехал Алексей наш чащей. Смотрит — баба, голая и зеленая, на ветке сидит, качается. Ноги длинные, груди высокие, и остальное все при ней, словом.
— Никак, лесунка! — брякнул Фарлаф.
— Точно! Она самая и была, — подтвердил Малхович. — Алеша — малый не промах, слезает с коня богатырского и к ней. А лесунка-то прыг в траву и наутек! Ну, Лексей, шелом — в одну сторону, копье — в другую, и, не мешкая, следом. Припустилась зеленая, словно заяц, бежит — подзадоривает: «Догонишь — потешишься! Догонишь — потешишься!». И так мужика разобрало, что совсем голову потерял. Торопится богатырь и, представьте себе, настигает беглянку. Только он ее за ручку, а лесунка в нору — шасть! Хотел было наш Алеша сигануть за ней — не успел. Вылезает из той норы леший. Здоровый, мохнатый, злой, а дубина у него… Дубина в лапе — не приведи Вышний. И рычит: «Догоню — потешусь! Ох, догоню — потешусь!»
— Да, полно вам, дядюшка, — поморщился Владимир, не любивший, когда при нем честили его богатырей. — То вряд ли Попович. Он, конечно, баламут, но не дурак. Сперва бы выпил да закусил при нашем столе, при княжьем. А уж хмельной — тогда, верно, пошел бы себе бахвалиться.
Стол для богатырей, менее знатных подвигами, был накрыт во второй палате, Серебряной. Оттуда и в самом деле доносился такой дикий хохот да гомон, что начисто заглушал голоса более именитых бражников. Обычно старательный и вездесущий Волчок на этот раз куда-то исчез. Владимиру пришлось кликнуть младого гридня, что стоял за креслом, оберегая тылы господина. Этот оказался проворнее…
— Ну, что там стряслось? — нетерпеливо спросил Владимир.
— Не прогневайся, княже! Гость заморский диковину кажет, а все богатыри твои аж стонут от смеха.
— Так зови сюда скорей гостя ентого с его диковиной! Поглядим и мы, потешимся.
Гридня как ветром сдуло.
Тут вернулся и Волчок.
— Прости меня, княже, — молвил он. — Больно диковина хороша. Загляделся я… Не гневись.
В Серебряной палате вновь громыхнуло, а в дверях показалась исцарапанная морда Чурилы.
— Да что такое? Не тяни, дурак! Говори толком! — отвечал князь в нетерпении.
— Там кот ученый да речистый в таврели золоченые играет, и никто с ним совладать не может, — отвечал Волчок. — На щелчок играет, да как, зверь, играет! Потому, Красно Солнышко, образа у твоих дружинничков когтями исполосованы. После сговорились рухом штраф отвешивать. Как кто продует, кот хвать таврель — и в лоб его. Да еще кричит при этом: «Э-эх, рухнем!» Чурила-то Пленкович сел было супротив, да теперь встать не может, эдак его паршивец огрел. Сейчас никому уж не охота «рухать», а котище последнее серебро у дружинушки вычищает. Рахте повезло — зверь согласился на ничью. Конечно, Добрыня свет Микитович, сын премудрой Амелфы, мог бы справиться, но тот, опять же, с Муромцем на заставе. Ведь Добрыня-то единственный, кто у них читать-писать умеет.
И Волчок живо представил себе славного витязя — высокого, широкоплечего, темнорусого, с красивым открытым лицом и незабываемым сиянием глаз.
— Отчего же единственный? Да и где мать его таврелям-то обучилась — уж не в диких ли лесах вятичей, в сельце своем захолустном? Ерязань, кажись, именуется… — буркнул Владимиров дядя.
Он недолюбливал Добрыню Никитича и не упускал случая подложить свинью великому богатырю.
— Мало в Киеве умелых? Вот, скажем, Рахта? А сам-то Микитич королю германскому продул — это и Муромец подтвердить может.
