Голова болела. Ярослав только теперь заметил, что Сархэ уже давно куда-то исчез. Щеглошевич говорил что-то. Что?
— …выступить не удастся. Лучше всего в предпоследний день, когда соберутся все разом. Они примут нас за обыкновенную стражу, никто ничего не поймёт. Там будет князь, должен быть. Хуже, если он не придёт, сославшись на слабость. Что тогда? Брать приступом дворец? Нам не хватит сил, и Раздолович успеет понять. Ведь успеет?
— Разумеется, — ответил Ярослав, ещё не слишком понимая его. Одно ясно — дядька Раздолович совсем неглуп и быстро сообразит, что к чему.
— Ты уверен, что он не может быть с нами? Пусть хотя бы бездействует.
— Не думаю…
Вернулся Лисневский, шумный, громогласный, он привёл с собой ещё людей. Многих Ярослав знал, кого-то помнил только по попойкам, других и вовсе видел впервые. Все были при саблях, то и дело задевающих угол или стул. Их лица мелькали перед глазами в тусклом свете свечей, смазывались и стирались, превращаясь в одно. Бояре молчали, за всех только похохатывал Лисневский, отпуская то одну, то другую шутку. Так же молча они окружили Ярослава. Ему сделалось страшно, хотелось вскрикнуть, развеять сон; он поднялся — голова кружилась, пришлось схватится за край стола; бросил отчаянный взгляд на Щеглошевича, но тот тоже успел вскочить и на лице его было написано тоже угрюмое и торжественное выражение, что и на прочих.
Лисневский звякнул саблей, вынимая её из ножен, ему вторил шелест обнажаемых клинков. Ярослав закрыл глаза.
— Еси князь наш отныне, правь мудро! — пророкотал голос Лисневского, первая сабля упала к ногам Ярослава.
— Правь мудро! — подхватили другие.
Бряцало и звенело железо, слышалось тяжёлое, возбуждённое дыхание двух десятков мужчин. Ярослав чувствовал, как слёзы бегут по его щекам.
«Не прогадал, не прогадал!» — ликовал Житька, едва не прыгая на месте от радости. Не зря остался здесь, у пустого помоста! Много Ирник с Вашеком увидят на своей дворцовой? Да сквозь толпу не протиснуться — ещё хорошо, если краешек рукава кого-нибудь из волшебников разглядят! Нет, Житька сторожил себе место здесь, на жарком солнце, где никого ещё не было, и можно было встать куда угодно. Конечно, пришлось поскучать — прошёл целый час, наверное, пока он ждал, прижавшись грудью к пахучим, свежеоструганным еловым доскам и изучая всё, что попадалось на глаза. По крайней мере, солнце напекло голову, жутко хотелось пить, а тень от ясеня проползла аж на пол-локтя, и вытянулась неимоверно, как бывает под вечер. Он успел в подробностях изучить, как переплетены между собой толстые нити красного полотна, как прибито оно гвоздиками с большими круглыми шляпками, как туго натянуто около этих гвоздиков и как свободно болтается между ними. Рассмотрел и даже поковырял немного два горбатых, кривых гвоздя, которые были вбиты криво и неумело, так что погнулись под ударами молотка. Со скуки он представил, как какой-нибудь дядька Велька ползал в полутьме, кряхтя и ругаясь, и натягивал злосчастную ткань на доски, которые сам же весь день и сколачивал. Небось, загубил два гвоздя сослепу, матюгнулся, плюнул, да и не стал переделывать. А то и вовсе не заметил, кто ж его знает. Ещё взгляд развлекал длинноносый жук с огромными, в половину собственной длинны, усами, который вдруг плюхнулся на красную ткань, у самого житькиного носа. Ползал он медленно и важно, явно наслаждаясь пекущим солнцем, красуясь чёрным, с зеленоватым отливом панцирем.
Бывало, Житька совсем терял надежду, переминался с ноги на ногу и тоскливо поглядывал в сторону площади, вниз по улице, куда стекались люди. Там был главный праздник, туда ушли Ирник с Вашеком. Тогда Житьке казалось, что вот именно сейчас Ирник звонко хохочет и тычет пальцем куда-то вперёд, а Вашек выпучил глаза и смотрит, не отрываясь, чтобы потом всем встречным говорить: «Ну, я ви-идел… Братцы, вот ведь ви-идел!..» А смотрят они куда-то вперёд, а что там — Житька не знал, и тогда хотелось плакать от обиды. Так сильно, что слёзы наворачивались сами собой. Но Житька терпел не зря! Он готов был рассмеяться и закричать от радости, когда заметил, что к его помосту стал пробираться невысокий юноша в белых, праздничных одеждах, с холщовой сумкой через плечо. Волшебник! Он шёл против потока людей, вежливо раздвигая толпу, то и дело раскланиваясь с зеваками, оттого продвигался чрезвычайно медленно. Вдруг Житьку охватил страх, такой, что даже ладони похолодели, мигом покрывшись потом — а вдруг мимо? Вдруг не сюда? И до того самого последнего мига, когда волшебник вскочил с кошачьей ловкостью на помост, Житька не был уверен до конца, что ему выпало такое счастье. Но волшебник был рядом, совсем близко, рукой подать и можно дотронуться до светло-песочных, почти белых, едва скрипящих сапожков. Вблизи, правда, он оказался вовсе не юношей, а жилистым, крепким мужчиной с загорелым и улыбчивым лицом. Единственная странность из-за которой-то Житька и принял его за юношу — очень коротко остриженные волосы и гладко выбритое лицо — ни усов, ни бороды! Но ведь всё равно — настоящий волшебник! Белая рубаха тонкой выделки, белые порты, рыжий кушак, алые ленты на запястьях — не спутать! Житька затаил дыхание.
Волшебник поклонился народу.
— Дозвольте недостойному! — воскликнул он, заглушая шум толпы и привлекая внимание прохожих, которые стали оглядываться и останавливаться, подходить ближе и тесниться у края помоста. Житька лишь презрительно хмыкнул, глядя на них, и снова повернулся к волшебнику, чтобы теперь уж смотреть, не отрываясь. — Дозвольте недостойному ученику, не постигшему и малой толики знаний, какими богата и славна сокровищница волшебников Среброгорящей, дозвольте не удостоенному имени на высоком Се-Ра, последнему из нерадивейших учеников мудрейшего и сварливейшего Зинтернаха, — волшебник широко улыбнулся, и народ одобрительно хмыкнул, — Зинтернаха, славного тем, — продолжал он, — что огонь покоряется его приказу, и стены пламени встают по его слову, дозвольте безыскуснейшему показать, чему научился он и что постиг, какие волшебства дались в его неумелые руки, и какие чудеса творятся по просьбе его уст, скроенных для того, чтобы извергать ругательства и площадную брань и вовсе непригодных для тонких слов высокого Се-Ра.
Толпа одобрительно зашумела: дозволяем, мол, показывай скорее, не томи; волшебник снова поклонился в пояс, взмахнул рукой, распрямляясь, и вслед за его правой ладонью скользнуло ярко горящее пламя, оставляя за собой белый дымчатый след. Он озадаченно посмотрел на ладонь, будто не ожидал ничего подобного, брови его чуть изогнулись, но, словно решившись, в следующий же миг он пожал плечами, и на левой разгорелось такое же пламя. Волшебник кружился, и воздух трещал, наполненный белым дымом, густым, будто облака весною. Пламя изливалось потоками, искрилось, взвивалось к небесам ярко-белыми струями — куда ярче закатного солнца! — волшебник кружился по пояс в пушистом дыму, а Житька не знал даже, едок ли дым, потому как давно уже не дышал, замер, застыл, заворожённый, не в силах отвести глаз от творящегося волшебства.
