Подбадривая себя этими рассуждениями, Вивилана на четвереньках перебралась от закрытых дверей каюты к первой мачте и с радостью обнаружила, что крышка люка откинута. Теперь пусть только отвернется этот бородач с серьгой в ухе и… Пора! Она тенью метнулась к провалу люка, нащупала босыми ногами узкие ступени крутой лестницы, беззвучно ссыпалась по ним в трюм и замерла. Потом юркнула за ближайшие, пахнущие свежеокрашенной кожей мешки и некоторое время сидела на корточках ни жива ни мертва от пережитого волнения, прислушиваясь к тому, как громко колотится в груди обезумевшее сердце.
Девушка, вопреки очевидности, ожидала, что вот-вот кто-нибудь спустится в трюм с масляным фонарем в руках и сразу же обнаружит ее — ведь не могло же все пройти так гладко! Но никто не появлялся, и постепенно она успокоилась и начала подумывать о том, что неплохо бы подыскать себе местечко поудобнее и подальше от люка. Освоившись в полумраке, она уже даже наметила, где лучше всего будет укрыться и переждать первых два-три дня плавания, когда из самого отдаленного, облюбованного ею угла, заваленного тюками и свертками, заставленного бочками и громадными корзинами, донесся тихий шорох, треск рвущейся ткани и приглушенные проклятия. Вивилана затаила дыхание и, чтобы сдержать крик ужаса, вцепилась зубами в собственный кулак. В трюме кто-то был, и этот кто-то явно не мышь и не крыса. Более того, забившийся в противоположный конец трюма человек, похоже, так же как и она, не желает быть обнаруженным и, надо полагать, сделает все, чтобы присутствие его не было замечено.
Дождь лил девятый день кряду. С окружающих долину Бенгри скал стекали грязевые потоки, прозрачный звонкий ручеек, весело петлявший между камней, превратился в мутную клокочущую реку, глядя на которую Гани ощущал себя безмерно старым и совершенно беспомощным. Посланная Наамом небесная влага пропадала без пользы — даже те немногие семена, которые были спасены из разгромленных проклятыми карликами селений, мибу не успели посеять, и голод, о котором помнили только старейшины племени, грозил превратиться из далекого и потому не особенно страшного призрака в реальную угрозу. Вождь уже примирился с теми потерями, которые племя понесло в сражениях с пепонго, хотя женщины до сих пор не перестали оплакивать погибших и попавших в рабство. Глупо без конца скорбеть о том, что невозможно исправить, но и для радости особых причин тоже нет. После того как они остановили кровожадных карликов у Солнечных Столбов, кое у кого появилась надежда, что обрушившимся на мибу бедствиям пришел конец, однако Гани-то знал: худшее еще впереди. Племя осталось без буйволов, свиней и домашней птицы, не успело провести сев до наступления сезона дождей, а охотиться в это время года было решительно не на кого. И теперь вождю предстояло, сцепив зубы, наблюдать за тем, как бесславно будут умирать остатки его племени, совсем недавно столь славного, сильного и счастливого. Не в бою, с оружием в руках, не с песней атаки на устах, не в отчаянной, веселящей кровь схватке, а расползшись, подобно мокрицам, по пещерам, медленно теряя силы, которые станут вытекать из ослабевших от голода тел, как вода из прохудившихся бурдюков…
— Вождь, старейшины собрались и ждут тебя, — доложил мальчишка, неожиданно возникший перед Гани из плотной завесы дождя. Отфыркиваясь и отплевываясь от попавшей в рот воды, он нырнул под каменный козырек, прикрывавший смотровую площадку вождя от ливня. — Они готовятся к жеребьевке и просили тебя присутствовать на предстоящей церемонии.
— Иду, иду! — раздраженно бросил вождь и, выйдя из сухого укрытия, наблюдать за окрестностями из которого в такой дождь все равно было невозможно, начал спускаться по узкому скользкому карнизу к пещере старейшин, заменивших убитых карликами колдунов.
Старцы с раскрашенными цветной глиной и соками растений лицами встретили Гани недовольным брюзжанием и, едва дождавшись, когда он вытрет лицо и руки протянутым кем-то из женщин куском холстины, повлекли к крохотному костерку, дым от которого стлался по песчаному полу высокой, но неглубокой пещеры. Едкий дым этот щипал глаза и лез в ноздри, в то время как тепла от такого маленького костерка почти не ощущалось, а сухих дров, чтобы оживить его, не было… Впрочем, костер этот нужен был не для обогрева и не для приготовления пищи — это был ритуальный, очистительный огонь, и вождь, подавив желание подержать над ним зябнущие руки, мрачно уселся поодаль, не глядя на жавшихся к стенам пещеры соплеменников.
Старейшины, пошушукавшись, торжественно подвели Цембу к костру, и старуха воздела вверх тощие, морщинистые руки. Послышались шлепающие удары ладоней по отсыревшей коже барабанов, пискливо и пронзительно, как гигантские грустные комары, заныли свистелки. Цемба выдержала торжественную, как ей казалось, паузу, не сознавая, сколь жалко она выглядит в этой величественной позе, и, забыв подать музыкантам знак прекратить терзать слух собравшихся, начала шамкать что-то невразумительное и неслышимое из-за самозабвенного писка свистелок.
Гани стиснул зубы от стыда и унижения. И это его племя! Его гордые, трудолюбивые и отважные мибу! Ему хотелось вскочить на ноги и заорать на кривляющихся у костра, выживших из ума стариков, вышвырнуть под дождь сумасшедшую старуху, и он, конечно же, мог бы это сделать, но к чему хорошему приведет подобная вспышка? Пока не кончится сезон дождей, он совершенно бессилен. Он не может повести своих людей на охоту, не может заставить их подготавливать землю для посева, и самое большее, на что он способен сейчас и что является делом первостепенной важности, — это проследить, чтобы голодающие люди не сожрали с таким трудом сбереженные семена и зерна — единственную надежду на грядущий урожай, на то, что жизнь еще удастся каким-то образом наладить. Пока он не перечит старикам и не мешает им разыгрывать из себя мудрых и могучих колдунов и вершить то, что, по их мнению, было ритуальными обрядами, а на самом-то деле напоминало мерзкие ужимки подражавших людям обезьян, семена и зерна, предназначенные для посева, будут в безопасности от посягательств голодающих. Что ж, ради возрождения племени ему придется терпеть их выходки, но, как только кончится дождь, он возьмет этих глупцов за горло, заставит людей работать, и они вновь станут теми прекрасными мибу, которые избрали его вождем, которых он помнит и любит…
Старики заставили музыкантов замолчать, Цемба сумела-таки более или менее внятно прошамкать, что видела сон, в котором к ней явился Наам и потребовал себе трех жен вместо той, которую племя не смогло уберечь от происков пепонго. Всевидящий и Всемогущий обещал, что, если жены придутся ему по нраву, он забудет все прегрешения мибу и вернет им свое расположение. Жавшиеся к стенам пещеры люди ответили вялыми проявлениями радости — сон Цембы, скорее всего самой же старухой и придуманный, обсуждали уже четыре дня, и рассказ о нем знало наизусть все племя от мала до велика.
