Анджей Сапковский - Владычица озера

— Ага, светлейшая госпожа, — с явным усилием пробормотал он. — Здешние мы. В Бирке, стало быть, в Ревности, народился. И тута верняком помереть доведется…

— Летом и осенью прошлого года был здесь?

— А где ж мне ишшо-то быть бы?

— Отвечай, когда спрашиваю.

— Был я, был, светлейшая.

Вороная кобыла тряхнула головой, застригла ушами. Хромуша чувствовал на себе колющие как ежовые иглы взгляды двух других конников — черноволосой и белого. Беловолосого он боялся больше всего.

— Год назад, — начала девушка со шрамом, — в сентябре, точно девятого сентября, в первую четверть луны, здесь убили шестерых молодых людей. Четырех парней… и двух девушек. Припоминаешь?

Хромуша сглотнул. Вначале он только предполагал, теперь же знал точно, был уверен.

Девушка изменилась. И изменил ее не только шрам на лице. Теперь она была совсем другой, нежели тогда, когда выла, привязанная к столбу коновязи, когда глядела, как Бонарт отрезает головы убитым Крысам. Точно, она была не такой, как тогда, когда в корчме «Под головой химеры» охотник раздел ее и бил. Только вот эти глаза… Глаза не изменились.

— Отвечай! — резко прикрикнула черноволосая. — Тебе задали вопрос.

— Помню, милостивые государыни… А чего ж бы не помнить-то? Шестерых молодых убили. Помню, в прошлом годе это было. В сентябре.

Девушка долго молчала, глядя не на него, а куда-то вдаль над его плечами.

— Значит, должен знать, — с трудом сказала она наконец. — Должен знать, где тех парней и девушек закопали. Под каким забором… На какой помойке или свалке… А если тела сожгли… Если вывезли в лес, кинули лисам и волкам… Так ты покажешь мне это место. Проводишь туда. Ты понял?

— Понял, светлейшая госпожа. Чего ж не понять-то? Извольте за мной. Это и вовсе недалече.

Он захромал, чувствуя спиной горячее лошадиное дыхание. Не оглядывался. Что-то говорило ему: оглядываться не следует.

— Вот тута, — указал он наконец. — Энто наш жальник ревностный, в энтой роще. А те, о которых вы спрашиваете, светлая мазелька Фалька, так вона тамотки они и упокоются.

Девушка громко вздохнула. Хромуша взглянул украдкой, увидел, как изменилось ее лицо. Беловолосый и черноволосая молчали, лица их были словно высечены из камня.

Девушка долго смотрела на холмик — складный, ровный, ухоженный, обнесенный обломками песчаника, плитками шпата и сланца. Лапы ельника, которыми когда-то украсили холмик, порыжели. Цветы, которые здесь когда-то положили, пожелтели и высохли.

Девушка спрыгнула с лошади.

— Кто? — глухо спросила, все еще не поворачивая голову.

— Ну, ети… — откашлялся Хромуша. — Многие из Ревности помогали. Но более всех вдова Гуле. И молодой Ныкляр. Вдова завсегда была доброй и сердешной бабой… А Ныкляр… Его сны жутко мучили. Покою не давали. Допокудова энтим забитым приличных погребин не устроил…

— Где их найти? Вдову и того Ныкляра? Хромуша долго молчал.

— Вдова лежит вона там, за той кривой березкой, — сказал наконец, бесстрашно глядя в глаза девушки. — От легочного воспаления померла в зимнюю пору. А Ныкляр завербовался кудай-то на чужбину… Говорят, на войне полег.

— Я забыла, — шепнула она, — Забыла, что ведь обоих судьба свела со мной.

Она подошла к холмику, опустилась, вернее — упала на колени. Наклонилась низко, очень низко, почти коснувшись лбом камней у основания. Хромуша видел, как беловолосый сделал движение, словно хотел слезть с лошади, но черноволосая женщина схватила его за руку, удержала жестом и взглядом.

Лошади похрапывали, трясли головами, позвякивали кольцами мундштуков.

Долго, очень долго оставалась она у холмика, низко склонившись, и губы ее шевелились в какой-то беззвучной литании.

Вставая, она покачнулась. Хромуша невольно поддержал ее. Она вздрогнула, вырвала локоть, сквозь слезы зловеще взглянула на него. Но не произнесла ни слова. Даже поблагодарила кивком головы, когда он поддержал для нее стремя.

— Да, светлая мазелька Фалька, — решился он. — Странными путями судьба ходит. Вы в жестоком тогда были положении, в тяжелом, значицца. Мало кто из нас тута, в Ревности, думал, что цельной из его выйдете… Ан, глянь-кось, вы нонче в здоровье, а Гуле и Ныкляр на том свете… Некого даже поблагодарствовать, э? Отблагодарить за холмик-то…

— Меня зовут не Фалька, — резко проговорила она. — Меня зовут Цири. А что до благодарности…

— Считайте, что она оказала вам честь, — холодно вставила черноволосая, и в ее голосе было что-то такое, что Хромуша задрожал. — За этот холмик, — медленно проговорила она, — за вашу человечность, за ваше человеческое достоинство и порядочность удостоились вы, весь ваш поселок милости, благодарности и… награды. Вы даже не знаете, не можете знать, сколь огромных.

Вскоре после полуночи девятого апреля первых жителей Клармона разбудило мерцающее зарево, красный свет, ворвавшийся в окна из домов. Остальных подняли с постели крики, рев и громкий тревожный звон набата.

Горел только один дом. Большое деревянное здание бывшего храма, некогда посвященного божеству, имени которого не помнил уже никто, кроме самых древних старух. В храме, теперь превращенном в амфитеатр, время от времени давали цирковые представления, проводили бои и другие рискованные зрелища, способные взбудоражить городок Клармон. Встряхнуть, вырвать на время из болота скуки, хандры и сонного отупения.

Именно этот амфитеатр сейчас полыхал ревущим пламенем, сотрясаемый взрывами. Изо всех его окон вырывались рваные, длиной в несколько саженей языки огня.

— Гааасить! — вопил хозяин амфитеатра купец Хувенагель, бегая, размахивая руками, тряся могучим брюхом. Он был в ночном колпаке, тяжелой делии из выпороток, накинутой прямо на ночную рубашку. Босые ноги месили навоз и грязь улочки.

— Гааасите! Люююди! Воооды!

— Это кара божья, — безапелляционно заявила одна из старух. — За потехи, кои в этом владении устраивали.

— Да-да, госпожа. Несомненно, за это!

От ревущего в огне театра полыхало жаром, в лужах парила и воняла конская моча, шипели искры. Неведомо откуда налетел ветер.

— Туууушиите! — дико выл Хувенагель, видя, что огонь перекидывается на пивоварню и амбары с зерном. — Люююди! За ведра! За ведра!

Недостатка в охотниках не было. Более того, у Клармона даже была собственная пожарная команда, вооруженная и содержащаяся на деньги Хувенагеля. Гасили с жаром и энтузиазмом. Но впустую.

— Не справиться… — бормотал брандмейстер, вытирая покрывшееся пузырями лицо. — Это не обычный огонь… Не простой… Это огонь дьявольский!