— Но я ничего не знаю о детях.
— Ты любишь их? Это самое главное.
Она снова вспомнила о камнях, которые бросали в нее, — вспомнила о детях, поджидающих ее в засаде около дома. Вспомнила о бранных словах в ее адрес.
— Не знаю, — без всякого выражения ответила она. — Среди них есть и хорошие, я думаю.
Все понимающе переглянулись.
— Наши дети не испорчены, — сказал Калеб, — они просто шаловливые. Попробуешь несколько дней? Если тебе это не подойдет, подыщем что-нибудь еще.
— Да… спасибо, — неуверенно произнесла она.
Мысль о том, чтобы жить одной в горах, пугала ее. И она боялась быть кому-то в тягость, хотя и знала, что обижать ее там не будут. Может быть, они делают это из жалости? Или же им будет от нее действительно польза?
Она была настолько подавлена жизнью, что толком не знала, следует ли ей полагаться на этих необычных людей, а тем более — привязываться к ним.
— Нет, уж я-то наведу порядок в этом деле! — заявил судья. — Зачем кому-то понадобилось убивать Юля Ночного человека? Он что-то знал? Знал еще о чем-то, кроме кареты и коня?
— Отец был слишком болтлив, — извиняющимся тоном произнесла она. — Я никогда его не слушала.
— Ты полагаешь, что он, как помощник палача, мог что-то знать?
— Этого я не знаю. А о чем идет речь?
— Он никогда не говорил про оборотня?
— Не припоминаю.
— Но он очень испугался, когда мы произнесли это слово.
— Это естественно: отец был пугливым и суеверным человеком.
— Оборотни людей не вешают, — вставил Бранд.
Судья был настроен против Бранда не менее решительно, чем тот против него. Вперив инквизиторский взгляд в своего злейшего противника, он сказал сердито:
— В обличий зверя — нет. Но человек, который таится в оборотне, способен от страха на такое.
— Это всего лишь гипотеза, — вставил Калеб. Андреас сказал Хильде:
— Я переговорю со священником и церковным служкой. Мы решили похоронить его завтра после обеда. Церковный служка приедет с гробом на повозке, а священник будет ожидать в церкви. Он хотел похоронить Юля Ночного человека за кладбищенской оградой, но я все уладил.
— Твой отец не был самоубийцей, — добавил Калеб, — так что священник не имеет права отказать.
— Я тоже сказал ему об этом, — добавил Андреас.
— Габриэлла просит отсрочку на день, чтобы привести в порядок твою комнату, — сказал Калеб. — Так что если бы ты могла…
— Ты можешь переночевать в Гростенсхольме, — тут же сказал Маттиас. — Места у нас хватит.
— Да, а сегодня я могу проводить тебя домой, Хильда, — энергично вставил Андреас. — Помогу тебе переправить животных и твои вещи в Элистранд. Мы заберем все сегодня, не так ли, Калеб?
— Разумеется, это будет лучше всего.
— Спасибо! Спасибо вам всем, — растроганно произнесла Хильда. — Вы так добры…
Ей пришлось взять себя в руки, чтобы не расплакаться. Сердце ее билось при мысли о том, что Андреас проводит ее до самого Элистранда. А это неблизкий путь! Несколько миль.
Стоя в дверях, Матильда сказала:
— А теперь прошу к столу. Хильда угощает. Мы не должны забывать в печали о том, что Хильда приготовила угощенье специально для Андреаса и Маттиаса. Так что они пользуются правом первыми пробовать все, что на столе.
Ее веселые слова смягчили обстановку — и все, даже те, кто не хотел есть, попробовали хлеб и землянику.
«Самая трудная в жизни доля — никогда не иметь права на счастье», — подумала Хильда.
До этого она не знала, что такое счастье, да и теперь не могла подобрать для обозначения этого подходящие слова. Мысль о судьбе отца действовала на нее удручающе. Но больше всего ее удручала мысль, которую она не осмеливалась додумывать до конца: она чувствовала облегчение, освободившись от этой бесконечной обузы, которой был для нее отец: обузы для ее чувств, разума, воли к жизни.
И ощущение этого облегчения оказалось вынести труднее всего.
Было удивительно снова попасть домой. Она вышла из кареты, Андреас подал ей руку. От прикосновения его крепкой руки по телу ее пробежал озноб. Она не решалась смотреть в сторону амбара, сама не зная, почему. Что она боялась увидеть там? Быстро, чтобы не заставлять его ждать, она собрала все, что было ей нужно: свою кружку, куклу, которую сшила ее мать, чистую одежду, красивое деревянное ведерко, приданое матери…
Она медлила возле отцовской шкатулки с деньгами.
— Ты должна взять это, — сказал Андреас, видя ее нерешительность. — Ты сполна заслужила это. Ведь ты не получала ни гроша за все, что делала здесь?
— Никогда, — призналась она, беря шкатулку. Хильда знала, где лежит ключ. — Нет, нет! — испуганно воскликнула она, открывая ее. — Он был так богат!
Андреас подошел поближе.
Хильда считала монеты.
— Один, два, три… почти четыре риксдалера.![2] Что мне делать с ними?
Он улыбнулся. Четыре риксдалера! Бедная девушка!
— Имея их в запасе, ты будешь свободнее чувствовать себя, — пошутил он. Но она была серьезной.
— Нет, я не могу… Значит, вы берете меня к себе из-за денег?
— Милая Хильда, эти четыре риксдалера произвели на тебя слишком большое впечатление — и это сумма немалая. Но богатой ты вряд ли стала. И я знаю, что тебя берут не ради денег, ты представляешь ценность сама по себе.
Ах! Это сказал он! Щеки ее залились румянцем, в голове зашумело, в глазах потемнело.
— А теперь заберем животных, — деловито сказал Андреас, — ты возьмешь кур и кота, а я займусь коровой.
Она снова пришла в себя.
— Да, конечно… — пробормотала она, выходя из дома.
На обратном пути, сидя в карете, она так развеселилась, что болтала без умолку.
— Я не знаю, радоваться мне или грустить, покидая свой дом, — сказала она. — Мне, конечно, грустно, но я не хочу возвращаться. Я нервничаю, направляясь в чужой дом, и в то же время это так чудесно! Я бы не решилась остаться здесь на ночь.
— Конечно, я понимаю. А завтра после обеда ты снова приедешь сюда.
— Да, — тихо ответила она.
— Твоя мать была хорошей женщиной? — осторожно спросил Андреас.
— О, да! Она была образованной и научила меня читать и писать, она рассказывала мне сказки, от нее я узнала историю…
Ее слова опережали друг друга, лились сплошным потоком, она хотела рассказать ему обо всем сразу: после многолетнего молчания у нее как будто открылись все шлюзы. Так что Андреасу оставалось только молча сидеть и слушать. За ее рассказом о матери и последующих годах жизни с отцом ему виделись одиночество, тоска и отчаяние. Хильда, конечно, ничего не говорила об этом, она просто поверяла ему свои скудные, нищенские переживания: о звере, чуть не откусившем ей руку, о зимнем шторме, который чуть было не снес крышу дома, о людях, проходивших мимо…
