Когда она вновь взглянула на Куммеля, в ее глазах блеснули слезы. Но сейчас он, казалось, пристально смотрел на ее маленькую грудь в декольте вечернего платья. Августа не была так неопытна, как притворялась, в умении читать взгляды, посылаемые противоположным полом. Непостижимы для нее оставались лишь самые молодые и не очень молодые бидермейеровские мужчины.
— Еще раз прошу прощения, — вздохнула она, — я отвлекаю вас от игры. Скажите, вы выигрываете?
Впервые на ее памяти он улыбнулся, широко улыбнулся. Было похоже, что он позволил проявиться в себе другому человеку, менее строгому, о существовании которого Августа, вероятно, подозревала — даже надеялась, что он существовал, — всегда.
— Другие слуги и ординарцы полагают, что они жулики почище моего, — сказал он. — Но они ошибаются.
Августа улыбнулась в ответ.
— Не спускайте с дяди глаз, хорошо? Не знаю, что буду делать, если с ним что-нибудь случится.
Снаружи на склоне лежал снег, но в личном кабинете Фридриха фон Савиньи было уютно. Для Якоба от ряда великолепных немецких средневековых текстов исходило не меньше тепла, чем от маленькой черной печки, возле которой хрипло дышал Вилли, делая выписки из очередного ценного манускрипта. Старшего брата переполняли чувства, ибо сам фон Савиньи, их молодой, но величественный профессор юриспруденции, сидел в облаке табачного дыма, работая подле них.
Здесь Якоб мог на несколько часов в неделю, закрыв массивные дубовые двери, отгородиться не только от материальных проблем в семье, но и от наполеоновских мясников в треуголках, которые наводняли его родину, как вши — здоровые волосы. Он мог даже закрыть глаза на хриплое дыхание Вилли и обещание, которое дал матери, что будет отцом своему больному астмой младшему брату. Потому что здесь, только здесь, переворачивая страницу за страницей, он мог наслаждаться строчками трубадуров-романтиков.
Двери библиотеки открылись. Это была Кунигунда, всего полгода как жена Савиньи. Повернувшись, она взяла поднос у Бейка, лакея, и внесла его сама, сморщив носик от дыма, который напустил ее муж. Якоб и Вильгельм стояли, пока она подавала чай с красным вином. Савиньи улыбнулся, нежно поцеловал ее и продолжил работу.
Якоб не мог не испытывать симпатии к жене профессора. Все ее любили. Непринужденная, хорошенькая, она замечательно выглядела с прической в греческом стиле и в одеянии из голубого муслина с высокой талией, подчеркивавшем ее беременность. И все же Якоб ощущал неожиданный укол негодования, когда она входила, нарушая их почти монашескую сосредоточенность.
— Как ослепительно ты выглядишь, Якоб, — улыбнулась она, — прямо щегольски!
— Вы очень добры, — ответил он, одергивая манжету малинового сюртука и переминаясь с ноги на ногу в башмаках со шпорами. Он ощущал себя даже не на двенадцать, а на девять лет: мальчишкой, которого застукали, когда он вырядился в одежду взрослого человека.
— Неужто тому причиной какая-нибудь из марбургских девушек?
— Из марбургских? Ну нет, — Якоб почувствовал, что сжался, когда она улыбнулась сильно накрашенными губами. — Но у нас с братом есть друзья дома. Подруги.
— А, подруги дома! Знаете, здесь тоже можно найти удовольствия. Танцы, вечеринки, концерты. — Стоя позади мужа, она положила руку ему на плечо, в то время как тот продолжал писать. — Но Фридрих говорит мне, что даже студенты отмечают вашу стойкую преданность работе.
Якоб подпер голову рукой. Он знал, что говорили студенты. Они смеялись над ними, странными созданиями, не дорожащими ничьим обществом, кроме собственного, и хотя у них было всего тринадцать месяцев разницы, Вилли называли Младшим, а его — Старшим.
Наконец Кунигунда покинула свое место за спиной профессора и пересекла комнату, чтобы восхититься красивым почерком Вильгельма. Тот оказал ей больше учтивости, чем когда-либо, при обсуждении рыцарской повести, которую переписывал, и даже совладал на несколько минут с беспрестанным кашлем. Потом Савиньи подозвал Якоба, похлопав по скамейке рядом с собой.
— Как вам известно, Якоб, мы с Кунигундой можем ненадолго уехать в Париж, — сказал он. — Многие рукописи, которые мне надо изучить для моей «Истории римского права», можно найти только там, в Национальной библиотеке. Вместе с другими моими обязательствами это займет месяцы, к тому же скоро родится ребенок. Поэтому, возможно, на данном этапе мне понадобится помощь. Отыскать нужные документы, сделать конспекты, снять копии. Может быть, вас это заинтересует? Работа сама по себе не столь вдохновляющая, как вам бы хотелось, но оставляет много свободного времени…
Якоб рассеянно махнул рукой в сторону Вильгельма.
— Герр профессор, мы почтем за честь, коли вы считаете нас пригодными для такой работы. Конечно нам это интересно! Но здоровье моего брата не позволяет говорить о путешествии.
— Я имел в виду только вас. Вильгельм, хоть он и может быть мне полезен, на год моложе, и состояние его не столь благополучно, чтобы его можно было отрывать от занятий. — Он посмотрел в сторону. — Мне, конечно, нужно получить согласие вашей матери.
— А, моей матери!
Якоб смотрел на трубку, которую фон Савиньи отложил при появлении жены. Мысль о неделе без брата заставила кровь побежать быстрее. Три года назад он приезжал в Марбург один, и все шесть месяцев разлуки Вилли был прикован к постели. Оставить его, уехать в другую страну, значило обречь его на новый приступ болезни. Но это только полдела. Якоб не мог себе представить, как на него самого повлияет очередное расставание. Шесть месяцев в Марбурге доказали ему, что без постоянного присутствия брата он теряет себя. Без Вилли, за которым неотступно следовало присматривать, он едва ли вообще знал, на что смотреть.
— Вопрос об оплате вашего пребывания во Франции не стоит. Вы будете нашим гостем, самым желанным гостем. А Париж — прекрасный город, Якоб. Он может убедить простить французам некоторые их… гадости. — Глаза его сверкнули. Не было более ярого патриота, чем Фридрих фон Савиньи. Именно он открыл братьям Гримм глаза на богатое, но полузабытое национальное наследие. Парадоксально, но его любовь к Германии не подразумевала ненависть к Франции. — А теперь пейте чай, пока не остыл.
Якоб повиновался. Позади него Вилли болтал с прелестной беременной женщиной:
— У меня, конечно, нет такого ума, как у Якоба. Но брат терпелив к моей медлительности. Иногда он снисходит до того, чтобы слушать мои неуклюжие наблюдения насчет тех сокровищ, что нам тут открылись.
Якоб с благодарностью смотрел на точеные черты их наставника, его прямые волосы до плеч. Савиньи не только показал братьям великолепные старинные рукописи, он указал им на богатство народных песен и сказок, что рассказывают простые женщины, прядильщицы, горничные и извозчики. И представил их школьным товарищам, Клеменсу Бретано и Ахиму фон Арниму, которые осуществляли литературную запись этих сказок.
