В далеком прошлом, бездельничая в полковом лазарете иностранного города N…, я, под патронажем своего дружка Рафика Тулиева, изучил искусство арабского перепихона. В начале теорию, а потом практику. Молоденькие медсестры, насмотревшиеся страданий, по природной бабьей жалости, не отказывали домогательствам перебинтованных героев. Так что необходимые навыки были приобретены и отработаны. Гордиться собственным паскудством не стоило. Я и не гордился. Но попав в любовные сети и ошалев от нахлынувших чувств, выложился на полную катушку.
Я был галантным кавалером и неотесанной деревенщиной, грозным властелином и низким рабом, пылким любовником и суровым мужем, гнусным обольстителем и целомудренным юнцом, растлителем нравственности и скромником-моралистом, развязным солдатом и благородным рыцарем, девственником в вертепе разврата и богом разврата в компании девственницы, суженным вернувшимся к любимой из похода и соседом приходившей к ней пока суженый тянул армейскую лямку. Я сменил множество ипостасей, я примерил десятки личин, я хотел быть достойным избравшей меня…
Распластанный и истерзанный лежу под невесомым батистовым покрывалом. Открывать глаза совсем не хочется. Да и что я увижу? Одиночество комнатных сумерек? Надгробие беленого потолка? Безделушку, оставленную на память?
А чего ты хотел? — спрашиваю себя, и последняя искра надежд на пепелище чувств гаснет. Инквизиция любви закончилась. В душе пусто, в мыслях горько, в паху больно.
В дверь тихонько, по-мышиному, поскребли. Приглушенным сипом простуженного боцмана разрешаю.
— Войди! — и приоткрываю щелку век.
Крадучись и озираясь, что деловар на тропе войны, в комнату протиснулся Маршалси.
— Жив? — в полголоса спросил он, приглядываясь ко мне.
Равнодушно отвечаю:
— Нет.
— Я серьезно, — обиделся Маршалси, но голоса не повысил.
— Где она? — вопрос отсутствия незнакомки волновал меня больше собственных болезненных ощущений.
— Уехала, — чуточку бодрее произнес идальго и облегченно добавил. — Слава Святой Троице!
— Я женюсь на ней! — заявил я. С отчаянья мне были по плечу и не такие фокусы. Однажды, добиваясь расположенности прекрасной заезжей туристки, я едва не стал католиком. И только благодаря здравомыслию пожилого кюре, выслушавшего мою запальчивую исповедь и отказавшего мне в переходе лоно святой римской курии, я по сию пору мерзкий язычник. "Париж стоит мессы, — заключил он свой отказ словами Генриха IV и от себя добавил, — но парижская вертихвостка нет*".
Маршалси не ведал о моем пороке. Похлопав глазами, почесав подбородок, он с прискорбием изрек.
— Вообще то такие свидания плохо сказываются на физическом состоянии. Но ты первый кто повредился головой.
— Она мне нужна! — чуть ли не рыдал я.
Во мне все болело. Каждый дюйм моей души кровоточил слезами разлуки и тоски. Любовь моя! Услышь мое разрывающееся в клочья сердце! Вернись!
Маршалси подошел к кровати и встал у меня в ногах. Его брови удивленно поползли от переносицы вверх.
— Про неё не скажу, а лекарь нужен точно! — неподдельно забеспокоился он.
— Нет такого лекаря, что бы помог мне, — отказался я от услуг медицины.
Маршалси без стеснения задрал край покрывала.
В моем отравленном чувствами мозгу моментально сопоставились боль в паху с возгласом собутыльника.
— Что? Что такое? — запричитал я, холодея нутром. Странная онемелость в низу живота не откликнулась на прилив адреналина.
Бросив боязливый взгляд, поверх покрывала я различил на цветастом батисте, там, где он соприкасался с мужским атрибутом, темное пятно. Кровь! Кровище! Кровавый отпечаток Тихого океана! В ушах зазвенел неистовый тенор Фаринелли, проголосивший "Аминь!" Дрожа как овечий хвост, я сам заглянул под покрывало. Святыня Святынь поругана и осквернена. Меня, героя песков и гор, без пяти минут православного и потенциального католика подвергли подлой циркумцизии[12].
— А! а! а! — выдохнул я в горючей тоске. Жениться расхотелось сразу. Напрочь!
— Лекаря звать? — спросил Маршалси, ехидно щуря левый глаз.
— Зови! Скорей! Сейчас же! — заторопил я.
Если птице подрезать крылья она больше не полетит, если лошадь охромеет, её ведут на живодерню, если у охотничьей собаки пропадает нюх, ее бросают привязанной в лесу, если моего "гренадера" лишили естественной красоты, сможет ли он служить так же исправно, как и до этого черного дня?
Маршалси немедля вышел и вскоре вернулся, ведя за собой злодейского вида старикана, в зеленом камзоле, малиновых шоссах, огромных башмаках с пряжками и пузатым саквояжем в руках.
— Мэтр Греко, — представил Маршалси лекаря и жестом пригласил того исполнить профессиональные обязанности. — Прошу, осмотрите моего друга.
Старикан поставил саквояж на край постели и запорхал вокруг меня, что пчела вокруг медоноса. Будь моя воля, не доверил бы ему врачевать и легкого насморка. Но выбора не было и приходилось, скрипя зубами наблюдать, как варнак обращается с изувеченной частью моего тела.
Обложив "гренадера" салфетками и рассмотрев его в увеличительное стекло, светило клистирной науки глубокомысленно изрекло:
— Вовремя обработанные покусы заживают быстрее.
— Покусы? — удивился я результатам осмотра мэтра Грико.
— Покусы, покусы, — поддержал лекаря Маршалси. — Думаешь, она шкуру ножничками для ногтей состригла. — И для доходчивости клацнув зубами, пояснил. — Отжевала!
От его слов засосало под ложечкой.
— Тебя предупреждали! Она Жрица, — укорил меня Маршалси. — Нет, раззявил пасть, пустил слюну и вперед за подолом. Уж лучше бы отбил подружку у золотаря. Попахивал бы дерьмом, зато и невредимым остался.
— Да откуда мне знать, что она такая жрица! — оправдывался я.
Лекарь, прервав терапию, строго посмотрел на меня, потом на Маршалси. Тот не юля сознался.
— Мой друг не здешний. Из Гюнца. Так сказать пострадал из-за своей беспросветной ереси.
Старикан еще раз поглядел на меня. Никакого правоверного злорадства я в его взгляде не заметил. Очевидно, и в правду последователям Гиппократа все одно кого врачевать, лишь бы им в немытые лапы поскорее доверили невинную жертву недуга.
Мэтр Грико, возобновляя шаманство с присыпками и мазями, пустился в пространные разъяснения.
— Поклонение Кабире тоже в своем роде крамола, суть коей есть не отрицание постулатов веры, а дополнение их. Называющиеся Жрицами свято чтят Святую Троицу, в отличие от вас жителей маркграфств или подданных королевства Карг, признающих лишь Бога Сотворившего Мир и не признающих Бога Вдохнувшего Жизнь и Бога Дарующего Забвение. Ересь жриц заключается в том, что они над Святой Троицей ставят Мать Прародительницу. Они полагают, поскольку жизнь людей воссоздана по образу и подобию божьему, то и у небожителей была Мать. На заре зарождения ереси жриц нещадно преследовали, стараясь, мечем и огнем выжечь крамолу, но добились лишь того, что из заурядной секты жрицы переформировались в воинствующий орден. И литься бы крови и по сию пору не найдись среди верховных понтификов светлая голова, предложившая использовать воинственность женщин в своих целях. Кнут сменили на пряник и теперь Жрицы Кабиры непобедимая армия Святой Троицы. Стоит церковникам из Ожена повести бровью как они бросаются в бой и горе тому, кто вздумает потягаться с ними силой. Еще не одной армии не удавалось выиграть сражения, если на стороне противника выступали Жрицы. Даже хваленые кирасиры из Мейо не более как неумехи по сравнению с ними.
