Эла была больна.
Эла была безумна.
От нее весь мир мог заразиться безумием.
Умбекка согнулась, застонав, как от боли. До сих пор она не понимала, как глубока ее неприязнь к племяннице, как она ненавидит ее безумие, ее слабость.
И вдруг Умбекку охватило нестерпимое желание. О, с какой радостью она била бы Элу, она бы насмерть ее забила. Умбекка была в отчаянии от того, что этому ее желанию, судя по всему, не дано было осуществиться.
Джем летел.
Выбравшись на волю из главной башни, из ее коридоров и низко нависших арок, он резко взмыл в тусклое, промокшее от дождя небо. Крепко сжимая в руке кристалл, Джем видел внизу замок, повозки, лошадей, крыши казарм, кабачки и кочаны капусты на грядках около кухни, гусей и свиней во дворе. Все выше и выше поднимался Джем. Он парил в вышине над развевающимися на крепостной стене флагами, дозорными и башнями с пустыми глазницами бойниц. Взгляд его скользнул по перекидному мостику, по рву, окружавшему стену. Он смотрел на белые вершины гор, занавешенные облаками, на домишки и поля лежащей в низине деревушки.
Он ощущал себя необыкновенно могущественным и бессильным.
Там, в материнской спальне, невидимый для всех, Джем парил под потолком. В душе его царил восторг. Он чувствовал себя одним из богов из Царства Вечности, глядящим с высоты на падший мир. Оставаясь невидимым, видеть других — в этом было могущество. Джему казалось, что если он до боли наморщит лоб, прищурится как следует, то сумеет даже прочесть мысли окружающих, способные бросить в дрожь своей обнаженной правдивостью.
Это было могущество. Это было знание.
Но он только и мог — смотреть и видеть. Снова и снова его тетка оскорбляла, поносила старика Вольверона и Элу. И Джему все время хотелось броситься на противную толстуху. Ударить ее по лицу. Врезать по зубам. Лупить ее по жирным ягодицам. Он был готов упасть вниз камнем и повалить тетку на пол.
Но он не мог даже прикоснуться к ней. Темная аура прятала Джема, позволяла ему парить в воздухе, но обрекала его на вечное одиночество.
Поэтому всякий раз, когда с губ его тетки срывалось очередное оскорбление, всякий раз, когда взрывалась возмущением мать, Джему казалось, что до него долетают пульсирующие волны, но не более того. Он выпадал не только из пространства, но и из времени, и как бы не присутствовал в комнате матери по-настоящему.
Джем мчался по небу.
Бух!
Сигнал.
Команда.
Выстрел из пушки, послышавшийся со стороны лужайки, вернул Джема в настоящее. Он расслышал бой барабанов. Глядя с огромной высоты, он рассмотрел тусклую толпу, собиравшуюся около виселиц, и выстроившихся шеренгами синемундирников. Солнце давно закатилось — вот-вот должно было стемнеть. Били и били обезумевшие барабаны. Они умолкнут лишь тогда, когда закончится казнь.
Они утихнут только тогда, когда Ката будет мертва.
Ужас и тоска смешались в разуме Джема. Он стремился опуститься ниже, еще ниже. Он хотел догнать мать. Сейчас ему казалось, что теперь только мать и притягивает его к земле. Не будь ее, он бы парил в небесах вечно. Улетел бы за горы, где небо высокое и чистое, и никогда не вернулся бы назад.
Джем увидел мать.
Ярким алым пятном горела ее мантия. Она стояла во весь рост в повозке Стефеля, ухватившись одной рукой за бортик, а другой яростно размахивала, поторапливая возницу. Рядом с ней стоял в развевающемся балахоне старик Вольверон. Позади них повозка была завалена мятой соломой и пустыми бутылками. Здесь уже много сезонов коротал ночи Стефель. А сейчас Стефель остервенело размахивал бичом, немилосердно погоняя старую серую лошаденку. Нирри оставили в замке ухаживать за Тором.
Прогремев колесами по подъемному мостику, повозка, столь же обшарпанная, как и возница, понеслась вниз по склону. Казалось, она может перевернуться или развалиться на части в любое мгновение. Повозка подпрыгивала на ухабах, и просто удивительно, как она не свалилась в пропасть.
Мать Джема, казалось, ведет в бой колесницу. Только теперь в алой мантии она стала похожей на героиню, готовую, наконец, излить долго копившийся гнев, силы, страсть, гордость.
До деревни оставалось совсем немного. Отчаянно разрывая воздух, Джем смотрел по сторонам. Желтые черепичные крыши. Вот — Цветущий Домик, а вон — «Ленивый тигр», а вон чисто вымытые, сверкающие стекла «Зеленой комнаты» — штаба командора. Джем видел кладбище и Диколесье, стриженый сад около проповедницкой, груду белого мрамора на месте храма и черный провал в самой середине развалин. На миг он как бы снова услышал грохот взрыва и наполнился могуществом того, что ему удалось совершить.
Бух!
Вдовствующая королева стояла на боевой колеснице. Она торопилась на бой за своего короля, и сердце ее было преисполнено гордости, а с губ ее была готова сорваться песня. Они запели все вместе — и даже старик Вольверон, но Джем не сразу разобрал слова песни, а только тогда, когда сумел, наконец, опуститься пониже. Они пели старую боевую песню времен Осады. Ее сочинили в те времена, когда некоторые верили, что синемундирников еще можно изгнать из Эджландии.
Люди, забудьте страданья и боль!
С нами навеки великий король!
К нам он вернется, разгонит врагов!
Алые флаги заплещутся вновь.
Эджард Алый…
Эджард Алый…
Медленный, ползучий ужас подобрался к сердцу Джема. Его мать сошла с ума! От стыда Джем стал алым, как плащ матери. Сказались годы злоупотребления снотворным зельем. Она не могла спасти Кату. Она и себя не смогла бы спасти.
Снова зарядил дождь, Джем перестал видеть происходящее внизу четко. Он закрыл глаза. Его вертело в ставшем вдруг странно светлом воздухе. Били и били внизу барабаны. Но они могли поведать Джему обо всем, что происходило сейчас внизу. Он не знал, что еще через несколько мгновений воздух над лужайкой заполнится булыжниками и кирпичами, что там будут метаться люди, что лужайка огласится сотнями криков и выстрелов, и что одетые в яркое платье люди на лужайке отчаянно бросятся на защиту своей свободы.
Кристалл Короса сиял в руке юноши и озарял своими лучами разворачивавшееся внизу зрелище.
Потом, по прошествии времени, никто не мог с точностью определить, когда именно начался ваганский мятеж. Событие это оказалось столь неожиданным, что осталось необъяснимым Никто — ни Вильдроп, ни солдаты-синемундирники, даже деревенские жители, — никто не верил в то, что храм взорвали ваганы. Ваганы и Ката — грязная маленькая полукровка — были всего лишь козлами отпущения, это понимали все. Наполовину взбудораженный, наполовину возмущенный, Ирион был готов к тому, чтобы посмотреть, как их казнят. О справедливости речи не было. Казнь должна была носить ритуальный характер. Но, в конце концов, казнимые были только ваганами.
