Когда его певучий голос замер, Беллис снова увидела парк вокруг себя, ощутила теплоту мрака, услышала голоса птиц.
— Я знаю все, что известно о добыче возможного, — сказал он. — Так я узнал и о мече.
Утер Доул выводил мозг Беллис из спячки. В Нью-Кробюзоне, когда ее любовником был ученый по имени Айзек, Беллис кое-чему научилась, наблюдая за его увлечениями.
Он был человек несобранный и не любил проторенных путей. Многие из его проектов кончались ничем. Беллис наблюдала, как он пытается воплощать идеи. В течение тех нескольких месяцев, что они провели вместе, его больше всего занимала кризисная энергия — так он это называл. Это была работа удивительной сложности в области теоретической физики и магии. Но Беллис из исступленных путаных объяснений Айзека вынесла лишь его убежденность в том, что мир, невзирая на всю его кажущуюся прочность, основан на нестабильности, на кризисе, который вызывает перемены в вещах, обусловленные возникающим в них напряжением.
Ей всегда казалось, что эта идея совпадает с ее собственными представлениями. Она находила смутное утешение в мысли о том, что мир, пусть внешне и спокойный, всегда пребывает в кризисе, всегда стремится превратиться в свою противоположность.
В добыче возможного, о которой только что рассказывал Доул, Беллис увидела угрозу теории кризиса. Айзек как-то объяснял ей, что кризис проявляется в стремлении реального стать чем-то другим. Если бы тому, что есть, и тому, чего нет, было позволено сосуществовать, тогда само напряжение (кризис, определяющий все сущее) должно было бы рассеяться. Куда девается энергия кризиса, когда реальность превращается во что-то другое, если это другое сосуществует с нею, находится рядом?
Нет ничего, кроме туманной, множественной реальности. Эта мысль очень не понравилась Беллис. Как будто новая теория вызывала протест из-за какой-то странной остаточной преданности Айзеку.
— Когда я впервые здесь появился, — продолжал Доул, — меня одолевала страшная усталость. Я устал принимать решения. Хотел быть лояльным, верным. Хотел получать жалованье. Я изучил, искал и нашел то, что мне было нужно. При мне был мой меч, были мои знания, я повидал мир… Я хотел отдохнуть. Хотел стать слугой, наемником… Но Любовники, увидев мой меч, книги, что я привез с собой, были просто очарованы. Особенно Любовница… В некоторых местах Бас-Лага, — продолжал он, — все еще остались машины вероятия. Они разные и имеют разное назначение. Я изучил их все. Одну из них вы видели — случайница, инструмент в моей комнате. Его использовали, чтобы играть возможное. В эфире, насыщенном потенциальными возможностями, виртуоз мог порой разыграть те или иные факты и случаи — внедрить их в реальность, выбрать желаемые исходы. Теперь эта штука, конечно же, совершенно бесполезна. Она старая, поломанная… и вообще мы не находимся в пласте возможностей… Этот меч… вы видите только одну его сторону. Воин, который когда-то пользовался им, и люди, убитые этим мечом тысячелетия назад, не узнали бы его. Когда властвовали Призрачники, вероятия использовались в архитектуре, медицине, политике, исполнительстве и всех других сферах. Сонаты возможностей, исчезающие ноты-призраки, отзвуки которых витают над реальной партитурой и вокруг нее, меняясь от исполнения к исполнению. Я исследовал руины Башни возможностей… — Доул медленно покачал головой. — Такое зрелище не забудешь никогда… Они применяли эту науку в боевых искусствах, спорте и войне. В Ковертиане есть пассажи, описывающие схватку между борцами возможностей — мелькающее множество конечностей, ежесекундно то возникающих в реальном мире, то исчезающих из него, один почти-исход захватывает другой, тот — реальность, а та — снова почти-исход… Но все это, сама техника добычи, было следствием прибытия Призрачников — детонации от их приземления. И сквозь проделанную ими дыру можно было проникать в пласты вероятия. Вот в той ране, — сказал он, метнув взгляд на Беллис, потом отведя глаза, а потом снова стрельнув взглядом в нее, — в этом шраме, оставленном Призрачниками… там-то и находится этот пласт. Если рассказы не врут, он расположен на другой стороне мира, в конце Пустого океана. Ни один корабль еще не пересекал этих вод, потому что они враждебны кораблям. Да и кто бы пожелал отправиться туда? Если шрам и существует, то до него тысячи миль пути. К тому же истории рассказывают о жутких тварях, обитающих в Треснутой земле, о кошмарной живности тех краев. Светогрибы. Ужасобаки. Ненасытные бабочки. Даже если бы мы и могли, — сказал он, и Беллис услышала в его голосе неподдельную искренность, — я бы не пытался добраться до Треснутой земли.
Теперь он смотрел на Беллис, и она за благородными модуляциями его голоса расслышала глубокое чувство. Она проглотила слюну, стараясь сосредоточиться. «Все это очень важно, — сказала она себе. — Слушай и пытайся разобраться. Я не знаю почему, но он рассказывает мне что-то, дает знать…»
А потом…
«О добрые боги на небесах, неужели он и правда… нет, неужели это возможно, чтобы он… конечно, неужели я, неужели не поняла?
Неужели именно это он и имеет в виду?»
Выражение его лица было сосредоточенным, и она осознала, что смотрит на него, а он — на нее, что оба молча вглядываются друг в друга сквозь темноту.
Голова у нее пошла кругом. Конечно же, думала она, ни один корабль не может добраться до Треснувшей земли. Да и кому это может понадобиться? Земля эта того не стоит. Слишком далеко, слишком опасно. Даже ради этого. Даже ради этого. Но что это он мне сказал, что они говорили, как там?..
«Мы покрыли этот мир шрамами надежды, нанесли ему раны, поставили свои знаки на самых отдаленных его землях, протянувшихся на тысячи лиг за морями».
В этом море есть что-то. Нам оно ничем не повредит, в отличие от той земли. Здесь нет ни монстров, ни светогрибов, ни бабочек, которые угрожали бы жизни добытчика — добытчика возможностей. А то, что в море, гораздо ближе, — Треснувшая земля, она на конце света, но баллады Призрачников говорят, что шрам тянется на многие тысячи миль. Тянется к центру мира. К нам. Ближе.
Ни одному кораблю не удалось пересечь Пустой океан… В это я верю. Я знаю истории о ветрах и течениях, которые уносят пришельцев в сторону. Ни один корабль не может пересечь этот океан.
Но ничто не в силах остановить аванка.
Почему он рассказывает мне все это?
Неужели мы туда и направляемся, Утер? Через океан — через Пустой океан к той незажившей ране, к той трещине? Ведь разломана была не только земля, но и море. Неужели мы направляемся именно туда? Чтобы добывать возможности в том, что осталось пocлe большого космического разлома. Так, Утер?
