— Прости, девочка… — Его голос немного окреп, но темплар знал, что это ненадолго. Пара часов от силы, и все будет кончено. — Прости, я… оказался плохим… защитником.
— Шенк, нет!
По ее щеке скатилась слеза, затем еще одна и еще. Она трясла, тормошила его, даже не замечая, что от этих резких движений раны сильнее кровоточат, а значит, и приближается конец. Но конец и так был неизбежен. И она знала это, знала, что ни у одного столь изрубленного человека нет ни единого шанса выжить… ни у одного обычного человека.
— Не умирай, молю…
— Всему свой срок, Син… — Он закашлялся, капли крови брызнули на ее руки. — Ты должна… нет, послушай, не перебивай… ты должна отнести артефакт в Цитадель. Иначе все… зря.
Ее лицо вдруг странно изменилось — разом повзрослело, стало тверже, как будто бы девушка приняла какое-то решение и теперь намеревалась следовать ему, невзирая на любые препятствия.
— Ты сам сделаешь это.
Сталь, прозвучавшая в этих словах, заставила Шенка вздрогнуть. Он еще не понимал, что задумала его подруга, а может, просто боялся понять. Он принялся, с трудом подбирая нужные слова, объяснять, что в иное время смерть бывает неизбежной, но превыше всего долг и долг этот надлежит исполнить.
Доставить артефакт в Цитадель — наверное, это и в самом деле был бы лучший выход. Но успеет ли Синтия? Сможет ли она лететь? А без крыльев, пешком, через эти леса… Ведь Святая Сикста писала, что артефакт становится опасен. Успеет ли Орден найти того, кто сможет унести артефакт из этого мира?
Перед глазами потемнело, и темплар заскрипел зубами от боли — не той, что шла от ран, а той, что принесла мысль… О, Свет, чтобы унести кристалл из мира, нужны знания, что сокрыты сейчас в этой пещере. Знания, намертво вбитые в золотые пластины, неподвластные времени. Эти знания — пусть не все, пусть лишь часть — теперь у него в голове. И уйдут вместе с ним.
Он застонал от собственного бессилия. Успех был так близок — и теперь все пошло прахом. И кто знает, может, из-за его поражения погибнет все, что было ему дорого. Разбушевавшаяся стихия, которая вырвется из переполненного кристалла, — что сотворит она с миром? Что с того, что ему этого уже не узнать…
— Ты сделаешь то, что нужно. — Твердый голос Синтии вернул его к реальности. Он снова открыл глаза и вдруг вздрогнул, а затем рванулся с такой силой, что кровь, местами свернувшаяся, вновь брызнула из ран. В ее взгляде он прочитал все — и почувствовал, как холод пробежал по коже, как дыбом встали волосы.
— Нет! —Да
Сухо, жестко, безапелляционно. Не оставляя надежды, не желая вступать в спор.
— Синтия, нет! Я запрещаю!
Ее лицо приблизилось, полные яркие губы чуть раздвинулись, обнажая тонкие клыки.
— Синтия, ты же клялась… — сделал он последнюю попытку, уже зная, что она будет тщетной. Она не станет слушать. Девушка намерена была поступить по-своему… ее еще можно было попробовать остановить силой, но сейчас Шенк способен был разве что с трудом говорить, он не мог даже толком двигаться… Темплар даже подумал, что Син не снизойдет и до ответа. Но все же услышал — за мгновение до того, как клыки вампирочки впились в его шею: — Считай, что я солгала.
Он умер. Некоторые из проповедников Ордена говорят, что смерть — это полет по темному тоннелю, к Свету, что горит впереди, что манит и зовет, обещая счастье и покой. А другие говорят, что смерть — это мелькающие перед глазами картины прожитого и каждому эпизоду надо дать должную оценку, а то и пережить заново, дабы предстать перед Светом с чистой совестью. А еще — и таковых с каждым веком становится все больше — бытует мнение, что смерть — это просто конец, Конец жизни, и там, за гранью, нет ничего, ни света, ни тьмы, ни наказания, ни воздаяния.
А Шенк понял, что смерть — это боль. Не такая, как идет от раны, — а всеобъемлющая, волнами прокатывающаяся по всему телу, разрывающая кожу сотнями тысяч игл. Каждая мышца пыталась натянуться и лопнуть, глаза жгло огнем, а зубы, казалось, медленно выворачивались из челюстей и тут же, как живые, лезли обратно. Он попытался застонать, чтобы смягчить боль хотя бы этим звуком — но грудь тут же наполнилась жидким огнем, дыхание перехватило…
Что-то холодное вдруг опустилось на голову — на ту часть огромной, на все тело, раны, что когда-то, немыслимо давно, была лбом. Холод медленно растекался по телу, и перед ним отступала боль. Он еле слышно замычал — говорить не было сил, но очень хотелось просить, молить, чтобы эта прохлада, приносящая такое облегчение, не исчезала. Постепенно судороги, терзавшие тело, становились слабее, утихали…
Чернота, пронизанная вспышками молний, до того застилавшая глаза, постепенно стала рассеиваться, сменяясь иной пеленой, грязно-серой, непрерывно меняющей очертания, все время норовящей уплыть куда-то в сторону… и темплар не сразу понял, что видит небо, затянутое мрачными облаками. Он попытался шевельнуться, заранее стискивая зубы, дабы подавить неизбежный стон, — вот, вот, сейчас тело пронзит спазм…
Боли не было. Вообще. Напротив, он вдруг ощутил, что тело сильно, как никогда, каждая мышца жива и готова к действиям. Хотя… странным было это ощущение. Да, сил было в избытке, и в то же время имелось некое сосущее, беспокоящее чувство — незнакомое, странное, какого он не испытывал никогда.
Он рывком сел, оглядываясь. Муки, что показались ему вечностью, длились, видимо, недолго. Солнце, вернее, яркое пятно, с трудом пробивающееся сквозь тучи, стояло высоко, день еще не перевалил за середину. Нападение произошло на рассвете, а потому… Или, возможно, его корчило сутки? Или несколько суток подряд. Шенк покрутил головой и сразу увидел Синтию. Она сидела нахохлившись, спиной к нему, и ее узкие, хрупкие плечи чуть заметно подрагивали.
— Син?
Девушка обернулась, и рыцарь вздрогнул — выглядела она ужасно. Лицо осунулось, скулы заострились, глаза запали… Но все это еще полбеды — куда хуже то, что глаза у нее были как у побитой собаки. Побитой незаслуженно, прекрасно это понимающей и все же молящей жестокого хозяина о пощаде и прощении. И в уголках этих огромных, подернутых тенью боли и усталости глаз уже скопились тяжелые слезы, готовые стремиться вниз по уже проторенным, влажно блестящим дорожкам.
— П-пррости… — шевельнулись ее пухлые губы, и слезы, уже несдерживаемые, посыпались градом. Девушка захлюпала, а когда ладонь Шенка скользнула по ее волосам, и вовсе разрыдалась в голос, уткнувшись ему под мышку и вздрагивая всем своим хрупким телом.
— Да ладно, чего уж там… — пробормотал он, неожиданно для самого себя испытывая неловкость.
Наверное, сейчас он должен был бы злиться. Должен был бы метать громы и молнии, грозить Синтии всеми мыслимыми карами. Или ему следовало бы плакать о своей судьбе, о навсегда обреченной пребывать во Тьме душе, вспоминая об утраченной дороге к Свету. Вспоминая о Фране, который предпочел умереть, но не отступить от учения Святой Сиксты, не стать одним из созданий, порожденных Тьмой.
