быстро зарастает, и на зажившей коже появляются новые раны. Вот ещё один – дед Пирос? Да, Пирос. Громоздит камень на камень, пытаясь соорудить башню, но, едва башня достигает высоты человеческого роста, камни рушатся, и Пирос принимается собирать их вновь…
– Мы пришли, – вдруг сказал Гермес. – Взгляни вон туда, Акрион, царский сын.
Палец божьего посланника указывал на другой берег Ахерона. Река здесь была мелкой, как ручей у самого источника, и вода слюдяной плёнкой струилась по ребристой песчаной отмели. На том берегу вздымался крутой утёс. В скальной расщелине были заключены два человека.
Акрион узнал их, как и прочих.
– Отец, – выдохнул он. И повторил громче: – Отец!
Ликандра опутывали цепи. Грубые звенья впивались в тело, терзали кожу до мяса, стягивали плоть. И он был не один. Накрепко примотанная к супругу цепью – лицом к лицу – рядом с ним стояла Семела.
– Мать, – прохрипел Акрион.
Его родители изнемогали от удушья, от тесноты, от язв. Но больше всего они мучились присутствием друг друга. Скованные, Ликандр и Семела силились отстраниться, отворачивались, натягивали цепь, чтобы оказаться хотя бы на палец врозь.
Сейчас, когда их позвал Акрион, оба разом обернулись. Было видно, как по телам, смешиваясь, течёт и уходит в землю кровь. Пробитая мечом грудь Ликандра была плотно прижата к груди Семелы, где алел укус кинжала. Того самого, на который она наткнулась, убегая от обезумевшего сына.
Акрион, волоча ноги по воде, перешёл вброд реку. И встал у скалы, не зная, что сказать, что сделать.
Они глядели на него молча. Как и все мёртвые, которых он встретил по пути сюда.
«Сойдя в Аид, какими бы глазами я стал смотреть родителю в лицо иль матери несчастной? Я пред ними столь виноват, что мне и петли мало!»
Акрион стиснул зубы. Даже здесь донимает актёрская память. Что толку от стихов? Разве мог Софокл знать, каково это – смотреть в лицо убитому отцу?
Гермес неторопливо приблизился. Сел рядом на отполированный рекой валун.
– Они.. долго будут так стоять? – слова давались Акриону трудно, как будто говорил на чужом языке.
– Они здесь навсегда, – ответил Гермес.
– Я могу им помочь как-нибудь? Что-то сделать?..
– Ты уже сделал всё, что мог, – бесстрастное, словно из меди выкованное, лицо Гермеса совсем не походило на вечно ухмыляющуюся физиономию Кадмила, к которой привык Акрион. – У Ликандра и Семелы много чего скопилось на совести. Убийства, предательства, вечная ненависть. Но, как и у всех смертных, у них была возможность искупить то, что они натворили. Добрыми делами, жертвами, раскаянием. Только, к сожалению, так вышло, что ты привёл их к смерти. Теперь они здесь, и больше ничем не смогут облегчить свою участь.
Топкая земля под ногами пошла зыбью.
– Я? Это сделал с ними… я?
Гермес пожал плечами:
– Кто угодно может убить человека, но никто не знает, какие дела мог ещё совершить убитый. Ты прикончил многих людей. Думал, что тебя ведет Аполлон? Но меч-то был в руках у тебя самого. Не у Аполлона.
Акрион стиснул зубы. «Ошибка, – подумал он. Мысль была тяжёлой, как камни, из которых силился построить башню несчастный Пирос. – Ошибка! Все мои геройства. Все путешествия, все старания. И вся жизнь».
Тусклый свет Аида стал ещё слабей. Акрион опустился на землю, прижал ладони к груди, чтобы ощутить, как бьётся сердце. Но, конечно, ничего не ощутил. Он тоже был мёртв, как и родители. «Ошибка. Ошибка. Опоздал, навсегда опоздал, совсем!»
Двигаясь по-прежнему неторопливо, Гермес скинул с плеча сумку и достал лиру: потертый черепаший панцирь, натянутые на тростниковую раму жилы. Инструмент, сработанный грубовато и прочно, выглядел очень старым. Старинным. Возможно, это была самая древняя лира на земле.
– Мы уже готовы отправиться на Олимп, – сказал божий вестник Акриону, скорчившемуся на песке, – но, наверное, ты ещё хочешь побыть здесь, с родителями. Не спеши. Я пока сыграю песню. Она без слов, но так даже лучше.
Он начал тихо наигрывать мелодию, печальную и простую. Отчего-то казалось, что песня была такой же древней, как лира. Одна из первых на свете.
Акрион, не отрываясь, смотрел на родителей, но видел их не такими, как сейчас – измученными, бледными тенями. Он видел отца, смеющегося, полнокровного мужчину: как он радуется первенцу, поёт ему песни, качает на колене. Мастерит сыну лук, подсаживает на лошадь, учит ездить верхом. Возится с карапузом, поддаётся в шутливой борьбе.
Он видел мать: как она берет на руки орущий, замотанный в пеленки комок и впервые прикладывает к груди. Баюкает в колыбельке. Учит разговаривать. Учит ходить на поляне в царском саду, между огромных задумчивых дубов. Купает в бронзовом чане и хохочет вместе со служанками, когда мальчик брыкается, обрызгав её.
Как же они были молоды и прекрасны. Как любили сына. Как любили друг друга.
Мелодия смолкла, и видение растаяло в мёртвом воздухе.
– Время явиться на суд Аполлона, – сказал Гермес, поднимаясь с валуна и пряча лиру в сумку. – Пойдём, дитя.
Акрион качнул головой:
– Не пойду. Не могу идти.
– Придётся. Сам видишь, здесь – обитель страданий. Единственный способ выбраться отсюда – предстать перед Фебом. Иначе останешься тут навсегда.
– Не могу я предстать перед Фебом, – сказал Акрион, сердито вытирая щёки. – Мне всё теперь ясно. Мой даймоний... Даймоний всегда знал, что я – убийца, а разум вроде как искал оправдания… А, не важно.
Гермес кивнул, словно подбадривая.
– В общем, разуму я больше не верю, – Акрион скрипнул зубами. – Он вечно врёт, а даймоний говорит правду.
– Ложь и разум родились одновременно, – признал Гермес. – Но разум – как нож. Способен приносить и пользу, и вред. Может прокормить, а может и убить. Вопрос в том, как им пользуешься.
– Наверное, да. Только я, видно, не умею с ножами… – Акрион смешался. Было стыдно от ерунды, которую наговорил, и страшно – от того, что ещё собирался сказать.
Гермес ждал, скрестив руки на груди. Казалось, он мог простоять так вечно.
– Так или иначе, мне не место на Олимпе, – закончил Акрион. – Но я… Я хочу говорить с Аидом.
– С Аидом? – Гермес отчего-то перевёл взгляд поверх головы Акриона. Всмотрелся вдаль. – Владыка Аид не разговаривает со смертными.
– Я должен его увидеть, – обмирая от собственной
