Он целовал ей каждую косточку, каждую подушечку пальцев, каждую ложбинку и каждую выпуклость ее изгибающегося, ожидающего, зовущего тела. В ней рождалось и раскрывалось — до перехватывающего дыхание страха перед неведомым — что-то огромное и теплое, похожее на созревание плода в чреве, только это новое было больше нее и словно бы раскрывало крылья сквозь ее тело. Глаза жарко туманило, и в них теперь отражалось гораздо больше теней и предметов. Она ясно видела окутывающее их двоих золотое, кипящее жаром, зарево, — и благодарно таяла в этом мягком, пожирающем, сладко ранящем, словно бы раскаленным шилом дотрагивающемся до сердца огне.
Зарево света дышало, как живое, и она чувствовала, как оно опадает и вздымается с ударами его сердца — сердце стучало прямо у ее груди, часто, часто, часто, но не лихорадочной захлебывающейся болезненной дробью, а неутомимым, сильным, расталкивающим кровь прибоем.
— Еще один… поцелуй… такой… — благодарно шептала она, и он послушно приникал к ее губам, — а она выгибалась, почти теряя сознание от острого, как боль, желания.
У него было совсем легкое, невесомое, но очень сильное и горячее тело, и от его движений она замирала и расходилась ахающей судорогой внутри — и таяла снаружи, под его губами, пальцами, гладящими, скользящими, целующими, нажимающими на ее тайные, ей дотоле не знакомые, углубления, дарующие страшное, до всхлипа, наслаждение. К последней вздрагивающей сладкой муке они пришли одновременно — со стоном, вцепляясь друг в друга острыми ногтями. Он выгнул спину, глубоко вздохнул — и благодарно упал ей лицом к щеке, принялся ласково, как кот, тереться, приговаривая что-то на своем родном языке, мягко трогая ее губами, нежно, как пушистый мех, щекоча дыханием. И тут впервые она поняла, что в ее родном языке нет слов, чтобы ответить ему — потому что все, о чем говорил ашшари, все это было о другом, о других мужчинах и о других женщинах.
И тогда она сказала по-аураннски:
— Я хочу, чтобы ты всегда был со мной. Ты меня не покинешь? Никогда?
— Никогда, — ответил он. — Я всегда буду с тобой. Я люблю тебя — клянусь Единым.
И, сказав так, запечатал ей губы нежным, мягким, целую вечность не отпускающим поцелуем.
Она проснулась раньше него — и сначала не поняла, где находится. Серые рассветные сумерки расползались по комнате, в которой еще теплились огоньки умирающих, не до конца вытопленных ламп. Он крепко держал ее за талию — и не выпустил даже во сне, когда она попыталась выскользнуть у него из-под теплого бока. Пришлось извернуться и изо всех сил, до боли в позвоночнике, вытянуть руку — достала. Ухватившись за самый край, она потянула к себе ворох лазоревого шелка.
И нащупала туго свернутый в узкую трубочку фирман. Шелковый витой красный шнур казался маленькой ядовитой змеей, на конце его качалась круглая печать красного воска. С отвращением дотронувшись до страшной бумаги — тут она быстро оглянулась: не ровен час, проснется, и что еще подумает! — но нет, спал крепко, ровно, мягко дыша, — Айша снова попыталась вывернуться из стального объятия. Не тут-то было. И тогда, с улыбкой вздохнув, она снова потянула руку — и достала кончиком бумажного свитка до еле бьющегося в глиняной плошке огонька. Киртас занялась моментально. Через несколько мучительных мгновений неохотно загорелся шнур, долго сворачивался черной гадкой ворсистой веревкой — тут ее всю передернуло, потому что напомнило нечто виденное ее новым зрением, — и наконец горячей красной лужицей растеклась печать с оттиском имени Фахра.
От запаха горящей бумаги он все-таки проснулся: раскрыв глаза, привстал на локте и долго непонимающе смотрел на прогорающий тугой свиток. А потом сморгнул — и понял, что его правая рука все еще обнимает ее бок. И распахнул свои серые глазищи так широко, что она поняла — не верит. Не верит, что она здесь и рядом с ним.
И Айша расхохоталась, толкнула его в плечо и опрокинула на спину. И, навалившись на грудь, сурово сказала:
— Ну что, Непобедимый? Ну-ка, признавайся, какая осада была самой трудной и опасной в твоей жизни?
— Увы, Айша, ты такой город, что я еще долго буду плутать в тебе, теряя дорогу и путаясь среди ночных улиц, — улыбнулся он в ответ.
И эта улыбка почему-то была одновременно и счастливой, и печальной.
И тут они оба ахнули и подскочили: утро! Утро! Как она объяснит свое отсутствие во дворце? И как она вообще туда попадет — при ярком дневном свете, когда никому не составит труда разглядеть ее лицо и понять, что даже у совсем юного отрока не бывает таких гладких щек?
— Нет ничего проще, — успокаивающе кивал он ей, подавая, одну за другой, раскатившиеся по полу шпильки и помогая вдеться в непривычную одежду. — Я тебя проведу. Никто ничего не заметит — я же, как никак, гроссмейстер.
— Кто?.. — с любопытством переспросила она, крутя очередную тугую прядь и протыкая ее шпилькой.
— Гроссмейстер. Смотрящий, как говорят в Ауранне.
— Я еще никогда не пряталась под отводящими глаза чарами… — засмеялась она.
— …прокрадываясь в харим после тайного свидания с опальным командующим, — закончил Тарег.
И они счастливо расхохотались.
Баб-аз-Захаб,
начало лета 411 года аята
— …Фахр, я все вижу! Для кого и для чего здесь положены рейки? Для того, чтобы все учились через них перескакивать! И все перескакивают! И только ты гоняешь бедную Абьяд по кругу! У нее скоро закружится голова!
— Простите, му'аллим!..
Под общий хохот мальчик направил малорослую кобылку через песчаный круг — высоко поднимая колени, лошадка резво перебирала стройными ногами, переступая через разложенные палки.
— Во-от, другое дело…
Удовлетворенно заложив руки за спину, Тарик отвернулся от конной арены, на которой ученики Пажеского корпуса изо всех сил старались правильно держать спину в строевой рыси. Под аркой окружающего манеж павильона сидела и стояла толпа народу. Многие трудолюбиво что-то писали, согнувшись над низенькими столиками и высунув кончик языка между зубами, — в том числе и двое сопровождавших Тарика недорослей.
Гассан щурился на яркое утреннее солнце, игравшее на начищенных стременах. И беспокойно кусал кончик калама — тот уже размохнатился в мочалку. В тени арки было прохладнее, чем на припеке, но юноша уже украдкой почесывал за шеей: туговатый ворот рубашки натирал ему загривок.
Ковыряющий между зубов Самуха только хмыкал, поглядывая на ашшаритских дурней: это ж надо, лбам уже по семь-восемь лет, а они на лошади как на заборе сидят, тьфу, смотреть противно. Заметив, что наставник оторвался от созерцания позорных — на взгляд Самухи — усилий юного халифа, степняк быстро наморщил лоб и тщетно изобразил усилие мысли, уткнувшись обратно в ненавистную бумажку. Бумажка была исписана справа налево кривыми, загибающимися хвостами вниз строчками. Строчки состояли из разновеликих, неверной рукой выведенных букв. Грамота Самухе не давалась.
