Нет, он не собирался останавливаться. Он должен был добраться до повелителя дня.
Но зачем? Чтобы тот научил его волшебству?
Задав себе этот вопрос, юноша несколько мгновений обдумывал его, не спеша с ответом. Ему не хотелось обманывать самого себя. Да — это была бы правда. И все же… У правды была и другая сторона.
"Отец хотел, чтобы я отомстил тем, кто сотворил это все. Не ради своего спасения он отправил нас через горы. И даже не для того, чтобы хоть кто-то из нас выжил, сохраняя кровь Альмиры и память о ней. Ради мести. Потому что жертвы не упокоятся с миром до тех пор, пока на землю не прольется кровь их убийц".
Сощуренные глаза юноши сверкнули недобрым огнем. В душу вошла решимость.
Да, теперь он знал. И был уверен, что это именно тот путь, который был ему сужден. На другом боги не стали бы ему помогать.
"Боги, — застыв возле оконца, он во все глаза глядел на черное ночное небо, склонившееся над такой же черной, безликой землей и беззвучно шептал онемевшими губами. — Не заставляйте меня возвращаться назад. Нет, если такова ваша воля — ладно. Но если возможно… Сделайте так, чтобы этого не потребовалось! Аль-си… Он ведь сам понимает, что… что нам некуда возвращаться. Зачем? Лишь чтобы убедиться в этом? Все, что мы можем, это отомстить. А для этого нужно идти вперед, не назад. Нужно… Нужно учиться жизни, собираться с силами, подчинить всех себя одной единственной цели — отомстить!"
Эти мысли делали его тверже. Душа больше не вилась вспугнутой птицей в черных небесах, не находя дороги назад, на землю. Вот только… Как из тверди, не согреваемой солнечным светом, медленно уходило тепло, так и из его сердца тоже.
"Правильно, — довольный этим, кивал Аль-ми. — Чтобы осуществить задуманное, нужно стать таким же холодным, безжалостным, как кочевники снегов и их ледяной повелитель. Только так".
Что ж, богам нужны жертвы. И более всего они ценят тех, кто приносит им не чужие жизни, а себя.
Царевич уже собирался отвернуться от окна свернуться клубком на лавке и, не чувствуя жесткости голого дерева, забыться сном, но тут мелькнувшая между небом и землей быстрая тень привлекла его внимание.
Это было так неожиданно для юноши, решившего, что до самого утра ничто не сможет нарушить покой ночи, что он вздрогнул.
Что есть силы вглядываясь в сумрак ночи, ожидая увидеть что угодно, от запоздалого всадника, до крылатого нетопыря — вурдалака, он даже не особенно удивился, разглядев летевшую на метле ведьму. Насторожился — другое дело. Особенно поняв, что старуха держала путь прямо к трактиру. Однако, несмотря на это, Алиор продолжал стоять у окна, не мигая глядя на нее.
Было в полете ведьмы нечто завораживавшее. В первую очередь, его нереальность. Ведь люди не могут парить над землей, словно птицы. У них нет крыльев. А ведьма и не думала превращаться в ворону или сороку. Нет, она была в своем обычном почти что людском обличии. Вон как ветер растрепал ее длинные седые космы, взметнул над землей, словно плащ.
В сгустившейся темноте юноша не мог видеть черт ее лица, лишь неясные очертания, но ему этого и не было нужно, когда память услужливо заполняла все пробелы, убеждая не думать о всякой ерунде, когда главным было другое.
Ведьма сидела на метле, как всадник на коне, только боком, по-женски. Ноги были лишь чуть согнуты и свободно болтались, так что наездница держалась лишь руками. Казалось бы, много ли в них сил, слабых старческих руках? Случись что — не спасут. И полетит ведьма вниз со своей взбунтовавшейся метлы, как камень на землю. Однако ничего подобного не происходило. Метла слушалась хозяйку, как верная собака.
Сделав плавный круг над трактиром, она стала медленно опускаться вниз, так что в какой-то миг, не отскочи юноша от окна, прячась в тени стен, он бы нос к носу столкнулся со старухой.
Еще миг — и ведьма уже стояла на земле.
Задрав голову, она оглядела трактир. Взгляд ее огненных глаз был так остер, что Алиору показалось, что ведьма увидела его.
"Ну и пусть", — он, еще миг назад готовый спрятаться под лавку, лишь бы не попасться ей на глаза, теперь даже не шевельнулся, чтобы отодвинуться от оконца. В конце концов, какая разница, видит она его или нет. Чует — это точно. Известно же, что у ведьмы главное не зрение, когда все порождения ночи плохо видят, а нюх. Вернее даже — какое-то почти звериное чутье, позволявшее находить добычу даже в кромешной темноте.
Если что и удивляло царевича, это зачем ведьма отправилась за ними вслед? Чтобы убить?
Не то чтобы эта мысль пугала его. Ему было куда страшнее представлять себе, что люди, собравшиеся в зале трактира, — разбойники. Просто… Было в этом что-то волнительное, заставлявшее трепетать душу. А еще — нечто вроде желания поспорить с самим собой, и не важно, что на кон придется ставить собственную жизнь: "Объединятся разбойники с ведьмой и накинутся на путников вместе или начнут спорить за то, чтобы сохранить это право за собой?" Если первое — у Алиора с Лотом не было ни единого шанса спастись. Но если второе…
На мгновение оторвавшись от оконца, юноша оглянулся на спавшего в углу приятеля. Его нужно было разбудить. Вот только как сделать это, не привлекая к себе ничьего внимания?
Он не нашел сразу ответа на этот вопрос, а в следующий миг уже забыл о нем, когда снизу донесся стук. Это ведьма, подойдя к двери, ударила по доскам метлой.
Аль-ми открыл от удивления рот, чуть было не спросив вслух: — Зачем?
Кто стучит в дверь трактира? И вообще, зачем шуметь, обращая на себя внимание, тому, кому было бы лучше войти незаметно, тайком, тем более, если есть возможность так сделать.
Юноша гадал, не находя объяснения, и оттого с каждым мигом злился все сильнее и сильнее. Если ведьма и разбойники заодно, тоже незачем колотить в дверь. Раз вокруг свои. В общем, и так выходило, что непохоже, и эдак — вряд ли…
Впрочем, рано или поздно все должно было проявиться. Вот только это не особенно успокаивало царевича, привыкшего ждать худшего.
Внизу, в зале раздались тяжелые шаги. Дверь со скрипом открылась, раздался недовольно ворчливый голос трактирщика:
— Кого еще принесло?
А в следующее мгновение юноша увидел его, вышедшего на улицу. Только на этот раз трактирщика было не узнать. Зажатый в руке факел освещал неровным светом широкоплечую фигуру, одетую в дорогую шелковую рубаху ярко алого цвета и черные бархатные штаны. Преобразилась не только его одежда, но и он сам: аккуратно подстриженные волосы были уложены прядь к пряди и лоснились от покрывавшего их, приглаживая, масла, спина выпрямилась, более не сгибаясь под тяжестью неведомой ноши, висевшей за плечами.
