Эх, ты ветер! Взять бы твою сказку, да за энное место на солнышко подвесить, или в море выкинуть, на съедение акулам, а ещё лучше закрыть её в сундук, кованный железом, да закопать поглубже в землю, что-бы простой люд не смущать, да мозги страхом не забивать. Тоже мне чудовище нашёл? Человек — это…это всё-же иной раз, звучит гордо!
Что ты смеёшься Ветер? Я всё переиначил? Тогда может ты знаешь ответ, как избавиться от страха перед чудовищем, живущим в самом себе? Ведь никто не знает, чем грозит нам перст судьбы нашей? На что мы способны?
— Ответ мой понятен и прост! Ты человек! Ты славного рода-племени! Твоя вера в жизнь, спасёт тебя и того, ради кого ты живёшь на этой земле. И пусть в сердце твоём горит огонь любви к тому, кого ты любишью Пусть надежда на лучшее подарит тебе счастье и радость нового дня, в котором всё повторится по новому… Пусть будет так!
Уже и ветер утих. И словно всё уже высказано и всё выслушано в этом странном безмолвном диалоге, а Ойхо всё бьёт и бьёт в свой огромный потёртый бубен, едва передвигая свои дрожащие ноги, обутые в странные расписные сапожки с бубенчиками.
" — Эх, Ойхо, твой танец вокруг кострища- это всего лишь безумный бег по кругу, полубезумного старика-шамана, колдуна, чревовещателя! И Ветер твой, обычный обманщик, скажи ему об этом, когда он прилетит в следующий раз на гору. И что его истина, обычное и неумное очернение человека, пусть даже это правда!
Что…что с тобой Ойхо? Что за темп, что за бег, что это за странные слова, которые ты выкрикиваешь в черноту огромного купола неба?
Шаман, или колдун, как тебя там… Ойхо, постой, погоди! Что ты так громко бьёшь в свой бубен, что кажется, ещё мгновение, и мозги выскочат из головы, и покатятся, покатятся как горох по этому склону, вниз, туда, куда умчался ветер…
Постой колдун, подожди, умоляю тебя…Не бей прошу тебя, не бей-эй-эй-эй…"
Тишина наступила мгновенно, как некое освобождение от странной силы, вытягивающей из слабого тела последние остатки жизни.
Тишина смотрела на Последнего потомка черным куполом бездонного неба, спокойного и могучего в своём величии. Казалось, небо наслаждалось беспомощностью того, кто лежал сейчас перед ним, раскинув широко в стороны свои безвольные руки. Небо скалилось ему щербатым месяцем и ехидно подмигивало своей первой звездой.
— Ты ещё не умер Влад? А жаль! Было бы прекрасно справить победу над твоим трупом. Это было — бы прекрасно…красно…асно…асно…но…но…но… — шепчет над его ухом ветер, но тут-же взвизгнув, взмывает вверх, где уже гудит, поёт в проводах…
— Ты надоел мне… ты слишком мне надоел…ел…ел…ел… — пел ветер.
— Серёжа, ты никогда не станешь сильным, ты мало каши съел…ел…ел…ел… — песню ветра перебивает другой, женский голос, тихий и нежный.
Это мама? Это её шепот, это её песня, что тихо-тихо доносится откуда-то сверху.
— Спи, усни, моё дитя,
Глазки сонные закрой,
Спи, усни, любовь моя.
Солнце скрылось за горой.
Звёзды нам укажут путь,
Как нам солнышко вернуть…
Нет! Это не мама! Задёрганной, затюканной, задавленной тяжелой работой доярки, ей некогда было распевать маленькому Серёже такие песни. Она ложилась спать позже всех, и поднималась с петухами…
— Спи, усни, моё дитя…
Это не мама. Не-е-ет! Ему, маленькому Серёже пел песни старый дед Евсей, былой лихой вояка, который не знал таких колыбельных. В его репертуаре были всё больше песни военные, от которых совсем не хотелось спать, а наоборот, хотелось скакать верхом на боевом коне, или на худой случай, на палке с редкими зелёными листьями, и во всю глотку орать, во всю глотку… до хрипоты…перебивая колыбель…
— Скачи, скачи быстрей любимый конь…Спи, усни…
И пусть земля гудит, пускай пожар кругом…Спи, усни…
Мы без-заветные герои все… Спи, усни…
За Веру постоим, и за Любовь…Спи, усни…
— Серёжа? Что за песни ты поёшь? Ты ещё мал и глуп! А ты дед стар, и не понимаешь, кого воспитываешь своими агрессивными песнями…
— Кого?
— Вояку, солдафона, вечного горемыку, скитающегося с семьёй по вонючим квартирам и казармам. И что это за песня? За веру постоим, и за любовь! Ты что проповедуешь старый, ополоумел что-ли? Хочешь, что-бы в тюрьму тебя упекли, или меня? Тебя вряд ли по старости возьмут, а меня могут…
— А ты Манька, не боись! От моей песни в тюрьму не попадёшь, уж очень она всем известна. А вот колыбельную свою убери, неча внука моего бабой воспитывать. " Спи, усни…" — тьфу, тожа мне песня нашлась.
— А чего ж ты ему про любовь поёшь?
— А и надо петь про любовь, ещё когда дитя в колыбели лежит, да на тебя таращится, да все твои слова в себя впитывает. Вот и пой ему про веру в землю свою, да про любовь к ней. А ты Манька, пошла на работу…пошла…шла…шла…ла…ла…ла…
Но и эти слова уносятся вдаль, словно их уносит нечто огромное, всеобъемлющее, но пока- что невидимое, как и всё то, что имеет свою тайну…
А вообще, были- ли эти слова и те, другие? И был ли ветер, что нашептывал очень страшную сказку…
Тишина здесь такая, что собственные мысли, кажется, имеют вес…Слабый возглас позади доктора, словно воплощение многих чувств. Здесь и страх, и восхищение, и горечь и обида…
Ойхо!!! Ты ли это? Что ты предчувствуешь, старый, выживший из ума колдун? Отчего твоё лицо озарилось странным светом и словно помолодело, разгладив длинные борозды глубоких морщин? О чем ты бормочешь, беззвучно шевеля губами? И почему ты тянешь к небу свои иссохшие за многие века руки? Кого приветствуешь в глубоком, почтительном поклоне? Всё это так непонятно…
Как так получилось, что доктор, внимательно наблюдавший за действиями старого шамана, не заметил, как просветлел и растаял черный купол неба, тяжело нависший над ними. Как так произошло, что он совершенно не понял, как на небольшой поляне у огромного гранитного камня застыла хрупкая женщина в тонких полупрозрачных одеждах, странных оттенков, от золотистых, до голубовато-розовых цветов. Диковинное платье у этой женщины, и это даже не платье, а длинная тонкая рубашка, цвет которой напоминает что-то о рассвете, о весне, о новом наступающем дне, о первых весенних цветах…
Женщина была прекрасна. Её динные светлые волосы отливали золотом, а в её огромных глазах нежно-голубого цвета, отразилось небо, чистое и бездонное…
— Кто вы? И как вы попали на эту поляну? — хотел было задать свой вопрос доктор, ошеломлённо глядя на прекрасную незнакомку, но Ойхо опередил его.
Вскочив, он бросился к женщине, но тут-же, словно опомнился, и склонившись в глубоком почтительном поклоне, тихо произнёс:
— Земля приветствует тебя, о долгожданная…
