— И в каком ателье был сделан портрет?
На миг Кате показалось, что хвост ускользнувшей в никуда поэтессы крепко сжат у нее меж пальцев — на дореволюционных снимках обычно помещался замысловатый рисованный логотип фотографа вместе с фамилией, адресом ателье и непременным обещанием «Негативы хранятся».
Но маленький остроусый человечек в светло-коричневом костюме испустил демонстративный вздох и развел руками.
— К несчастью, — сказал частный сыщик, — на обратной стороне нет ничего, за исключением надписи «Не поминайте меня…», нанесенной, по увереньям родных, рукой интересующей вас дамы. По-видимому, портрет сделан частным порядком. Многие нынче увлекаются фотографированием, включая и бывшего императора, и даже его почтенную матушку…
— Вы добыли снимок? — поскучнела Катя.
Остроусая физиономия сыщика стала проникновенно страдательной и одновременно конфузливой.
— Вы понимаете, Екатерина Михайловна, за долгие годы это известие было единственным. И кабы благородные дамы не были в столь стесненном положении…
— Я не ограничиваю вас в расходах, — отчеканила Катя. — Только во времени. Это расследование имеет для меня первостепенное значение.
— Извольте получить.
На письменный стол перед Катей легла картонка — коричневатое изображение девушки с гладко зачесанными назад волосами, застывшими ничего не выражающими глазами.
Анну Андреевну Ахматову было трудно узнать… трудно было б узнать тому, кто помнил первую поэтессу империи по фотографическим снимкам, отображавшим ее в зените славы — царицей поэзии, амазонкой на спине белокрылого Пегаса. Но отнюдь не тому, кто искал женщину с каменным лицом, запечатленным на доме по Меринговской, 7, вместе с пророчеством: «Эта девица выкинет фортель и от имени женщин и Города Киева».
«Так и вышло!..» — вновь подумала Катя, отпустив остроусого сыщика.
Именно в Киеве в 1911 году Анна произнесла случайную, мимолетную фразу, вынудившую Митю Богрова убить премьер-министра Столыпина, который должен был остановить революцию.
Именно в Киеве Анна вдруг начала писать стихи и сказала еще много-много фраз, сделавших ее первой поэтессой Империи — первой женщиной-поэтессой, затмившей мужчин!
И украшенный каштанами и чертополохом дом на Меринговской, 7 знал об этом. И не только он…
«Революция пришла в мир из Киева!» — говорила им Маша. Уже тогда кузина была на расстоянии вытянутой руки от разгадки.
Ибо, коли, следуя правилу формулы Бога, поставить между причиной и следствием знак «равно», в прошлой редакции истории…
Катерина сбила щелчком женскую голову-крышку с пышнобедрой чернильницы-модерн, обмакнула перо и написала на чистом листе:
1. А.А. случайно спровоцировала смерть Столыпина, убрав таким образом единственного человека, способного предотвратить и мировую войну, и революцию.
2. А.А. написала стихи, раскрепостившие женщин… в том числе и тех самых, которые устроили 23 февраля манифестацию в честь женского дня, породившую революцию.
Но все изменилось!
Отложив перо, г-жа Дображанская в понятном волнении прошлась по изящно обставленному кабинету с двумя зелеными изразцовыми печами, изготовленными в мастерской скульпторши Евы Куликовой, с доставленным из Парижа мебельным гарнитуром «Ненюфары» самого метра Луи Мажореля.
Все изменилось!
За сутки до встречи с роковой Аннушкой Митя Богров повстречал Катерину Михайловну, и его жизнь пошла по иному руслу. Украденные у Ахматовой стихи сделали первой властительницей женских душ Дашу Чуб.
Все изменилось… но не дом на Меринговской, 7. Дом говорил, что причиной всех этих бед все равно будет Анна.
Только где же ты прячешься, Горенко-Гумилева-Ахматова?
Катя посмотрела на потолок кабинета — его оплетали все те же каштаны с колючими круглыми плодами, и душу засаднило. Дображанская быстро склонилась над снимком, вгляделась в потемневший фон, покачала головой.
Запропавшая Анна сидела на массивном кожаном диване с высокой спинкой, изукрашенной зеркалами неправильной формы, полками и чудесной резьбой. Как и дом на Меринговской, 7, диван был в стиле Модерн — это уже казалось закономерным. Как и большинство киевских домов, диван украшали резные листья каштанов, — это казалось многообещающим…
Но это было не все! Поместившаяся прямо над головой Анны полукруглая спинка дивана представляла собой каштановую корону Великой Матери!
«Где-то я видела этот диван, — занозой вошел в душу Кати вопрос, — и не раз, и не два… мы с ним часто встречались! Где же?»
— Екатерина Михайловна, — на пороге возникла Варенька. — Дмитрий Григорьевич прибыли.
И Катя мигом забыла про Анну, и дом, диван, корону и вспомнила про бесконечное счастье.
* * *
— У тебя утомленный вид, — обеспокоенно сказала она три с четвертью минуты спустя, ушедшие на отрывистые и счастливые восклицания и труднорасторжимые объятия. — Неужели опять?
— Третью ночь не сплю…
— Снова? — взволнованно спросила Катя.
— Все тот же сон, — устало признался Митя. — Будто лежу я в земле, горло сдавлено, точно веревкой, а по моей могиле рядами идут люди… все идут и идут… И я просыпаюсь. И не могу заснуть.
«Дежавю, — пробормотала про себя Катерина. — Узнать бы еще у Акнир, как врачевать эту штуку».
Имя штука получила недавно, но знала о ней Катя давно. А вот чего она не знала — так это как помочь милому другу?
В прошлой редакции истории убийцу Столыпина — Дмитрия Богрова повесили и похоронили на Лысой Горе, могилу его сровняли с землей и прогнали по ней взвод солдат.
И хоть всего этого не было… Митя так и не смог забыть об этом!
— Не печалься, — как обычно легко считал он ее мысли с лица. — Я тут в дороге статейку в журнале прочел, профессора Ивана Сикорского. Как раз посвященную навязчивым снам. Он пишет, последнее время это явление нередкое, но безобидное. Как думаешь, может, мне стоит обратиться к нему?
— К Сикорскому?
— Известная личность. Ученый с мировым именем. Профессор психиатрии. И сын у него — известный авиаконструктор.
— Так значит, его отец… здоров? — удивилась Катя.
— Жив, здоров. И, что примечательно, в 1911 году основал клинику массовых психозов и вроде бы даже лечит таких, как я. И весьма успешно!
— В 1911-м?
— Как раз когда мы с тобой познакомились.
«Как раз в тот год, когда мы Трое изменили историю… дежавю стало массовым психозом?»
— Хоть нашему Мише он отчего-то не по нраву, — продолжил Богров. — Только имя услышал, так разозлился… Какой, говорит, Иван Сикорский профессор, ни одному его заключению верить нельзя, он шарлатан, преступник, злодей. Отчего же так, спрашиваю. А он мне с таким важным видом: «Я слышал и знаю…» «От кого, что слышал?» — пытаю. А он: «Не помню, но знаю точно». А как по мне, умнейший и милейший старик. И чего Миша взъелся, не знаешь?
