Ещё несколько раз полыхнула с громом огнебойная трубка Ваюра, затем её владельцу сломали руку. Агне едва удалось вытащить мужа из потасовки и довести его домой.
Но день был короток; не успели оглянуться, как навалилась тьма. Складки радужной завесы отрешённо заколыхались в небе. На сходбище — верх не взял никто. Унося избитых, искалеченных товарищей, отступили обе стороны. Сам ганапат, забрызганный своей и чужой кровью, уходил в защитном кольце родичей, грозя колуном и выкрикивая проклятия.
В новом своём, о двух жильях, доме, в горнице с наглухо закрытыми ставнями, при свете каганца Агна поила мужа целебным отваром трав. Лёжа на постели, с кровавой запёкшейся коркой на пол-лица и рукой в лубке, — Ваюр мало напоминал того весёлого, гордого силача, что ещё так недавно, подбоченясь, восседал верхом на громадном индрике. Однако глаза гончара плохо отвечали облику поверженного, разбитого бойца. Жар неутолённой ненависти горел в них. И когда Агна вновь поднесла корец с лекарством, раненый резко, гневно отвернулся.
— Что ты, милый? Это надо всё до дна выпить, так велит видан-целитель.
— Не до лечения ныне, жена, — хрипло ответил Ваюр. — Когда из Приречного конца людишки хотят извести весь наш род, град захватить. Вот, напраслину сплели на дядю Ратхая… надо мне встать!
— Помирились бы вы, право слово! — Глаза женщины полнились влагой. — Ведь мы же все суверы, одних богов дети… никогда раньше не ратились, войной друг на друга не шли! Ну, пусть даже и виноват дядя Ратхай… прижил младенца с дочкой Питаровой… кровь горячая, и ты такой же! Кто в жизни не ошибался? А убитых не воскресишь! Бросьте оружие, обнимитесь да поцелуйтесь. Сурин всех простит!
Заметавшись на постели, муж так и взвыл:
— Не бывать нам под кузнецовыми, под кончанскими! Где топор мой, где трубка огнебойная?! Ничего, я и одной рукой накладу их, как поленья, большего на меньшего!..
Страшной была эта долгая, вчетверо длиннее дня, ночь. Оба почти не спали. А утром, с топором на плече и подарком Инкэри за поясом, ушёл Ваюр. И тогда, не зная, куда себя девать, в конце концов, взялась Агна за лакированный ларец.
Увидев град чужим и горящим — вернулась она в дом, но лишь затем, чтобы замотать платом голову и вновь выбежать на улицу. Пусть Ваюр сам ищет её, если излечится от наваждения подземцев, если захочет вернуться к любви. Теперь заботило одно: добраться до родительского дома, стоявшего на краю Гопалова конца, увидеть отца с матерью. Побежала каменными вымостками, проложенными по улицам вдоль границ усадеб.
Да, град был чужой, иного слова она не смогла бы подобрать. Тишины, красоты и благолепия, коими был славен Гопалар, — как не бывало. Из Приречного конца тянуло копотью, горели усадьбы и в Суриновом. Напротив дома Сидхана, отца Ваюра, посреди улицы вниз лицом лежал мужчина, полголовы у него было снесено; лишь по стоячему расшитому воротнику рубахи да по ярко-жёлтым сапогам Агна узнала красавца-щёголя Вишту из родни Ратхая. (Она и его к себе примеряла, давеча красуясь перед зеркалом.) Впереди, в дымной глубине прохода между нагими корявыми садами, слышались женские крики, перебегали тени.
Ошалев поначалу, напуганная и сбитая с толку увиденным, — выскочила на вечевую площадь. Но там ждал новый, пущий страх, какого Агна даже не могла вообразить: огнём был объят священный дуб. И хотя лишь с одной стороны по кроне его, по охряной листве вились, ползя к верхушке, пламенные змеи, хотя суетились вокруг древа люди, с плачем выплёскивая на него воду из вёдер, — по силе огня, по жадному и требовательному его рёву было ясно, что дуб не спасти.
Опомнившись, Агна свернула в сторону Суриновой околицы, — но тут навстречу ей выскакал всадник. Она узнала Парвана, одного из близких родичей Питара. Волосы сапожника были всклокочены, лицо в саже; у седла Парван держал окровавленную кочергу.
Сперва не узнав закутанную Агну, он хотел было прорысить мимо; однако, придержав гнедого, вернулся и сказал:
— А-а, это ты, Ваюрова сука?! Ну, держись!..
Светлые бешеные глаза на закопчённом лице почему-то испугали её больше, чем занесённая кочерга. Вдруг бич хлестнул по земле, сверкнула длинная искра, и Парван, с багровой дырой во лбу, стал валиться назад, пока не рухнул с коня.
«Ваюр?!» Но это был не муж, стреляло не его колдовское оружие.
Из продымленного сада вышли знакомые мужи, все — вооружённые так, как во граде никогда не водилось: мечами, секирами с блестящим лезвием. Один, малорослый бородач, портной Будха, для малышки Агны некогда делавший из обрезков чудесные куклы, утёр бороду рукою с зажатой в ней огнебойной трубкой.
Откуда было знать женщине, что мужчины из обоих воевавших концов нашли сегодня оставленные кем-то на перекрёстках и в усадьбах, завёрнутые в мешковину охапки смертоносных орудий? Лишь из легенд, сложенных в незапамятные века, суверы узнавали о таковых да порой глубоко под землёй находили ржавый клинок либо закалённое жало для копья. А тут было всё новенькое, зловеще сверкавшее; древка и рукояти пришлись по рукам, и любо было взмахивать разящей сталью.
Нашлись там же и огнестрелы, каждый из которых мог выбросить с десяток дырявящих молний. Боги ведают почему, но обретшие их мужи сразу соображали, как надо пользоваться страшными трубками.
— А вот сидела бы ты дома, девонька, — наставительно сказал Будха — и, дунув в горячий ствол, засунул трубку за кушак.
— Я к родителям иду, дяденька. Вон что во граде творится, как бы их дом не подпалили.
— Ну, ну! — Портной расплылся в усмешке. — Тогда, ясное дело, тебя и силой не удержишь. Иди, девонька, да сама остерегайся! Может, нож хороший тебе дать? Позаботилась какая-то добрая душа, снабдила Суринов конец чем надо.
«Чёрная душа, — молча откликнулась Агна. — И я точно знаю чья!..» Не взяв ножа, побежала она дальше.
Шум и крики нарастали. Двое чернолицых всадников промчались с факелами; один на скаку жутко улыбнулся женщине, так, что она чуть не лишилась сознания.
Треща и почти человеческие издавая стоны, покосилось, оползло, рухнуло большое строение, взметнулся высокий столб искр. С другой стороны, ломая деревья, выбежал перепуганный индрик, на левом боку у него горела шерсть. Агна едва успела отбежать с пути великана; стало слышно, как, идя по прямой, он обрушивает усадебные хлева и амбары.
Наконец, она достигла околицы. Здесь, в небольшом доме, девятнадцать вёсен назад родилась единственная дочь у немолодых уже Амиты с Якшей; незачем было старикам возводить хоромы, так и остались в малой усадьбе с огородиком и посадкой малины, из которой летом не вылезала Агна.
