Тем временем мой кавалер преклонил передо мной колено и стал декламировать стихи:
— И апельсин зашел, и ночь была светла, но ветер грел березы.
Мне снилось, я кондитер. Я, моя душа,
В сиреневом сиропе неба большим ковшом мешаю звезды.
А пенку в виде тучки стряхиваю с малого ковша.
И вся эта бодяга варится отнюдь не просто так:
Я, утомленный вечностью полудня,
Своей ханум вместо оранжевых цукат
Щербет лимонный деланью в прилунье.
Как жаль: небесный повар на кухню ход нам заказал.
А мог бы отдохнуть, пока варю я свой щербет.
Моя ханум была бы рада несказанно,
Та самая, коей стройней на свете нет.
Прочувствовано, легким и в тоже время могучим голосом он читал стихи. Заглядывал мне в глаза и гладил руку. Я пыталась аккуратно лишить его этого удовольствия, но его огромные ладони были ловчее. Испуганные мои глаза смотрели, как томная влажная поволока застилает его серо-зеленые глаза.
— Ваши ручки это совершенство, — ласково проговорил он, крепко держа мою руку в своей левой, правой поглаживая мои пальцы.
Я посмотрела на это совершенство, и в голову пришли дурацкие одностишья, написанные на паре по гистологии: "Мадам, а ваши ляжки совершенство!" и "А с совершенством надо бы построже!".
Понимая, что помощи ждать неоткуда, и "построже" может наступить в любой момент, я решилась на крайние меры. Я высвободила свою руку из его ладоней и, как могла холодно, сказала:
— Виктор, вы неподобающе себя ведете! Прекратите немедленно.
Виктор встал, по его глазам и выражению губ я поняла, что смертельно обидела в добрых намерениях этого человека. Он долго нависал надо мной. Я, сущий кролик пред мордой удава, сидела и дрожала вместе со стулом.
Наконец, тягостное молчание прервалось. Виктор подхватил меня на руки и мигом аккуратно посадил на свою кровать.
— Нет, ну это слишком, — отмерла я и вскочила. Виктор вцепился в мою руку и интимно заговорил:
— Никогда еще я не видел таких чувственных пальцев. Подушечки мягки и чувствительны, как у младенца. Такие пальчики созданы для игры на арфе, или на лютне.
— Я только на гитаре играю, — невольно вырвалось у меня.
— О, богиня! Как жаль, что мне не дают инструментов, я послушал бы, как вы играете. Это неземное наслаждение должно быть.
Я начала понимать, что конкретно происходит.
— Сам я могу играть лишь на клавире, — продолжал он, — а вы поете? Мечтал бы спеть вам свои песни. Я пишу их, вы знали?
— Нет, — насторожилась я, — но с удовольствием послушаю их.
— Как я несчастен, — понимаясь с колен, сказал Виктор, — у меня нет инструментов!
— Я могу помочь.
— Спасительница!
— Но для этого мне придется покинуть тебя.
— Нет, — Виктор взвыл, сгреб меня в охапку и прижал к себе так, что ребра заныли.
— Да-пус-ти-те-же-ме-ня, — по слогам сказала я, пытаясь выбраться.
Неожиданно Виктор отпустил руки, и я вылетела из его объятий прямиком в доктора ван Чеха. Он сработал, как хороший отбойник и я полетела на кровать.
— Виктор, это еще что за маскарад! — удивился доктор.
— Вы пришли забрать ее у меня? — в отчаянии сказал Виктор.
— Вообще-то да, — сказал ван Чех, отчаянно сигнализируя мне о том, что наступило время бежать, куда глаза глядят.
— Тогда сразимся, — Виктор одернул рукава рубахи выше, обнажил крепкие сильные руки.
— У нас десять сантиметров разница в росте… Он меня убьет, — плаксиво заявил ван Чех, но я уже успела вызвать медсестру.
— Не надо, — трагически завопив, я встала между ван Чехом и Виктором.
— Он разлучит нас, этот злой человек, — нежно поведал Виктор, глядя на меня сверху вниз.
— Ничего не бойся, мы долго еще не расстанемся, — припоминая хоть что-нибудь из Шекспира, журчала я.
В дверях появилась каменная статуя командора в лице дюжей медсестры. Она и доктор ван Чех быстро заломили Виктора и вкололи успокоительное.
Уже на кровати без полумаски он улыбался, засыпая, и звал меня, но я боялась подходить.
— А уколите и мне чего-нибудь, — попросила я у медсестры, та только усмехнулась и, молча, ушла.
— Идем, — улыбался доктор ван Чех, — у меня лучше лекарство есть.
В кабинете он громко расхохотался и плюхнулся в кресло.
— Брижит, надо отдать тебе должное, ты бесподобна, — сказал он, пододвигая мне коньяку.
— В смысле? — не поняла я, выпивая свою порцию залпом.
— Ну, ты хорошо держалась.
— А вы что, все слышали?
— И видел, — кивнул доктор с видом не то ангельской невинности, но то святой наивности.
Я вскочила на ноги и задохнулась от гнева. Хотелось придушить белозубо хохочущего доктора.
— Ты такая миленькая, когда злишься, Бри, — утирая слезы, говорил доктор.
— Вы… Вы… Вы там были и не пришли на помощь! — наконец прорвало меня, — а если бы он…
— Я бы пришел на помощь. Я же пришел на помощь, в конце концов.
— А, и скрипку небось вы изображали!
— Какую скрипку?! Бри, свои галлюцинации держи, пожалуйста, при себе, — улыбался он.
— Только после этой вашей помощи я же вас еще и спасала, — на глаза выступили злые слезы, а швырнула бокал на пол и отошла к окну.
— Вот, чуть что, она сразу стаканы об пол портит, — проворчал за моей спиной доктор.
Какое-то время он возился позади меня, а потом я почувствовала, как он гладит меня по голове.
— Ну, извини, Брижит. Одно удовольствие было на вас посмотреть.
— Да ну вас, — фыркнула я, — я иду домой!
Я фурией вылетела из больницы с твердым намерением в следующий раз заявиться туда только в сопровождении резиновой дубинки или перцового баллончика.
— Зря ты уходишь! — крикнул мне из окна ван Чех, когда я была уже в саду, — Я кое-что узнал о женщине в белом.
— Если я вернусь — я вас убью, — пообещала я.
— Если найдешь чем, — издевался доктор, — в понедельник жду тебя.
Окошко звонко захлопнулось.
Все выходные я посвятила культивации злости и ненависти к доктору ван Чеху, поступившему со мной не самым благовидным образом. К вечеру воскресенья я поняла две вещи:
во-первых, доктор был абсолютно прав, когда бросил все на самотек;
во-вторых, я ужасно соскучилась по больнице, доктору и Виктору, даже по Пенелопе с Кукбарой немножко. Поизводив себя скукой весь воскресный вечер и часть ночи, я дождалась-таки прекрасного понедельничного утра. Оно было свежо и прелестно: у холодного лета есть свои преимущества перед жарой.
Доктора ван Чеха снова не было. Я решила сидеть в ординаторской и не высовываться, мерно надуваясь зеленым чаем.
