Она поднялась и потянулась. Саймон наблюдал исподтишка, пытаясь сохранять нахмуренный вид, хотя ее грациозные движения заставляли болезненно трепетать его сердце.
— Мы продолжим игру завтра, — сказала она. — Мне кажется, ты кое-чему научился, хоть сам этого не замечаешь. У шента могут учиться даже судходайя, Сеоман.
Саймон знал, что ей наскучила игра, и что пора уходить. Он старался не задерживаться дольше положенного времени. Он тереть не мог, когда ситхи проявляли к нему доброту и понимание, какое проявляют к несмысленышу-зверьку, который не умеет себя вести иначе.
— Мне пора, Адиту.
Она не предложила ему остаться. Злость и сожаление, и еще какое-то физическое ощущение неудовлетворенности боролись в нем, когда он кратко поклонился, повернулся и направился к выходу среди благоухающих цветов. Дневной свет пробивался через розово-оранжевые стены, как будто они находились в самой сердцевине заката.
Он постоял немного перед домом Адиту, глядя вдаль через переливающуюся разными цветами пелену водных брызг, извергаемых маленьким фонтанчиком у ее двери. Долина была золотисто-коричневой, ее прорезали полоски покрытых темной зеленью холмов и изумрудных полей. Джао э-Тинукай был живым воплощением контраста между солнцем и дождем. Как и в любом другом месте, здесь были скалы и зелень, деревья и дома. Но здесь были еще ситхи, те, кто живет в этих домах, и Саймону было совершенно ясно, что он никогда их не поймет. Саймон теперь уже осознавал, что он так же не способен понять то, чем полон Джао э-Тинукай, как непостижима та скрытая, тайная жизнь, что проходит в черной земле под этим безмятежным травяным покровом. Он уже выяснил, насколько мало он понимает во всем этом, когда попытался бежать, после того как услышал приговор к пожизненному заключению среди ласковых тюремщиков.
Он целых три дня после оглашения приговора провел в ожидании. Подобное терпение, он был уверен, показывало, что он способен на тонкий маневр, достойный самого великого Камариса. Оглядываясь на это через две недели, он находил собственную неосведомленность смехотворной. На что он рассчитывал?
На четвертый день после приговора, в конце дня, когда принца не было дома, Саймон покинул дом Джирики. Он быстро перешел реку; как он надеялся, незаметно перебрался через узкий мост, затем поспешно направился к тому месту, где Адиту впервые показала на долину. Обрамленная фресками из тряпичных узлов дорога вела от дома Джирики вдоль противоположного берега реки. Те фрагменты, которые Саймону удалось понять, рассказывали о спасшихся от какой-то катастрофы и прибывших в ладьях к новой земле — может быть, о прибытии ситхи в Светлый Ард? — и о строительстве больших городов, целых империй, в лесах и горах. Были там и иные подробности — знаки, вплетенные в общую картину, повествующие о том, что вражда и печаль не остались в разоренной родной земле, но Саймон слишком спешил, чтобы вникать во все это.
Пройдя изрядный путь вдоль реки, он свернул и углубился в заросли у подножия холма, где надеялся наверстать упущенное время, продвигаясь незамеченным. Ситхи попадались на глаза очень редко, но он не сомневался, что первый же из них подаст сигнал тревоги, как только увидит пленника, пробирающегося к границам Джао э-Тинукай, поэтому он таился за деревьями и держался подальше от исхоженных тропинок. Несмотря на подъем, который он испытывал при мысли о возможности побега, он ощущал уколы совести: Джирики непременно понесет наказание за то, что не уследил за смертным. Но у Саймона были обязательства перед иными друзьями, и они перевешивали законы ситхи, которым было много тысяч лет.
Никто не видел его, никто не сделал попытки его остановить. По прошествии нескольких часов он очутился в более дикой, менее обжитой части старого леса и был уверен, что побег удался. Весь его путь с Адиту от прудов до дверей дома Джирики занял меньше двух часов. Теперь он преодолел расстояние в два раза большее причем двигался в четко противоположном направлении вдоль реки.
Но когда Саймон выбрался из густой зелени, укрывавшей его, он был все еще в пределах Джао э-Тинукай, хотя и в той части, которую не видел до этого.
Он стоял посреди тенистой сумрачной поляны. Деревья вокруг были увешаны тонким шелковистым серпантином, похожим на паутину; угасающий предзакатный свет бросал на них отблески, рождавшие впечатление огненной сети, опутавшей лес. В самой середине поляны овальная дверь из белого дерева, местами поросшего мхом, была вделана в ствол гигантского дуба, вокруг которого было так много шелковых нитей, что само дерево было едва различимо. Он на мгновение остановился, удивляясь тому, какой крошечный отшельник может жить здесь — в дереве на окраине города. В сравнении с прекрасными колышущимися тканями дома Джирики или других изящных сооружений Джао э-Тинукай, не говоря ухе о великолепии Ясиры, это место казалось оставшимся в прошлом, как будто его обитатель хотел укрыться даже от медленного течения жизни ситхи. Но несмотря на изолированность и явную древность этого домика, укутанного шелковой паутиной, он не таил в себе ощущения опасности. Поляна была пустынной и мирной, приятной своей непритязательностью. Ароматы, носившиеся в воздухе, создавали ощущение уюта, как карманы любимой тетушки. Эта часть Джао э-Тинукай казалась всего лишь воспоминанием о биении жизни. Здесь, под этими увитыми шелками деревьями, можно было задержаться даже тогда, когда рушится окружающий мир…
Саймон смотрел на колышущиеся нити, где-то рядом нежно стонала горлинка. Он вдруг вспомнил о своей цели. Сколько времени он простоял здесь, как дурак? А что, если хозяин этого дома вышел куда-то по делам и вернется? Тогда поднимется такой шум, что его тут же поймают, как крысу.
Разозлившись на себя за опрометчивость, он поспешил обратно в лес. Он просто не рассчитал времени, вот и все. Еще час, и он Окажется за пределами города и за Летними воротами. Затем, воспользовавшись припрятанными с обильного стола принца продуктами, он возьмет направление на юг и придет к краю леса. Возможно, он умрет, пытаясь вырваться отсюда, как это обычно бывает с героями. С этим он уже был знаком.
Желание Саймона умереть геройской смертью как-то не возымело достойного воздействия на тонкие особенности Джао э-Тинукай. Когда он, наконец, выбрался из густых зарослей, солнце было далеко на западе, а он очутился по колено в золотистой траве перед величественной Ясирой, вставшей перед ним посередине открытого пространства, и он потрясение замер пред сверкающими, трепещущими крыльями пестрых бабочек.
Как это могло произойти? Он старательно следовал за течением реки, не терял ее из виду более чем на несколько мгновений, и она все время текла в одном и том же направлении. Солнце вроде бы тоже правильно двигалось по небу. Его путь в эту страну с Адиту навсегда запечатлен в его сердце — он не мог забыть ни малейшей подробности! И все же он потратил большую часть дня, чтобы пройти расстояния в несколько сот шагов.
Когда он понял это, силы оставили его. Он упал на теплую влажную землю и лежал, уткнувшись лицом в траву, подобно пораженному молнией.
В доме Джирики было много комнат, и одну из них он отдал Саймону. Сам принц большую часть времени проводил в покое с открытой стеной, где Саймон впервые увидел его по прибытии. Когда прошли первые недели его заключения, у Саймона вошло в привычку проводить там с Джирики каждый вечер, сидя на покатом склоне над водой и наблюдать, как свет постепенно сходит с небес, как удлиняются тени и темнеет остекленелый пруд. Когда последний луч заката угасал, пруд становился зеркалом, в лиловых глубинах которого расцветали звезды.
Саймон никогда раньше не вслушивался в звук наступающей ночи, но общество Джирики, часто безмолвное, научило его прислушиваться к песне цикад и лягушек, вслушиваться во вздохи ветра в ветвях и не принимать их за сигнал, что нужно глубже надвинуть шапку на уши.
Порой, погрузившись в этот исполненный умиротворения вечер, Саймон чувствовал, что находится на грани какого-то великого проникновения в тайну: возникало ощущение, что он перерос себя самого, поскольку он испытал, что значит жить в мире, которому безразличны города и замки и заботы тех, кто их построил. Иногда его пугала величина этого мира, бесконечность глубины вечернего неба с россыпью холодных звезд.
Несмотря на это, ранее незнакомое ему прозрение, он все-таки оставался Саймоном: большую часть времени он был просто в безнадежном отчаянии.
— Не может быть, чтобы он сказал это всерьез. — Он слизал с пальцев сок груши, которую только что съел, и нерешительно бросил огрызок на другой край лужайки. Рядом с ним Джирики вертел веточку, оставшуюся от его груши. Это было на пятнадцатый вечер пребывания Саймона в Джао э-Тинукай, или шестнадцатый? — Оставаться здесь, пока я не умру? Это безумие! — Он, конечно, не рассказал Джирики о своей попытке бежать, но не в силах был и притворяться, что доволен своим пленением.
