Тай и три его спутника двинулись через поля, коротким путем на юг, к перекрестку имперского тракта. Они скакали все летнее утро и весь день, который должен был казаться им прекрасным. Высокие белые облака и ветерок с запада…
Тай думал о смерти позади них и на перевале Тэн, и чем дальше они ехали, тем больше приходило холодное осознание предстоящих смертей в приближающиеся дни.
Система дорог возле Синаня была очень хорошей. Всадникам редко приходилось пересекать поле или огибать остатки бамбуковых лесов. Они нашли сельскую дорогу, ведущую на восток, потом еще одну, отходящую от нее на юг, по направлению к тракту, и пересекающую одну деревню за другой, которые сливались в одно размытое пятно.
Люди выходили из домов или прерывали свою работу и смотрели, как они мчались мимо них галопом. Так быстро скачущие всадники были необычным явлением. Предмет для беседы в тихий день. Динлал был великолепен и бежал легко. Другие три всадника сменили коней на станции. Но все равно Тай мог бы обогнать их, если бы захотел. Он чуть не поступил так, но понимал, что они ему понадобятся, когда он попадет в город.
Однако он так и не попал в город. Даже близко.
Прежде чем что-то увидеть, они услышали шум, похожий на шум сильной бури или водопада. Он был похож на рев, когда они поднимались на холм по узкой дороге, ведущей к тракту. Потом они поднялись на вершину и увидели, что происходит внизу.
Город спасался бегством, в панике. С болью в сердце Тай увидел имперский тракт, забитый жителями Синаня, которые бурлящей массой устремились на запад. Эта масса выплескивалась в дренажные канавы и устремлялась в переполненные летние поля вдоль дороги.
Люди брели с пожитками на спинах, тащили повозки с детьми, стариками и вещами. Шум стоял оглушительный. Временами над ними взлетал крик или плач, когда человека сталкивали в канаву или он падал и был затоптан. Если упадешь, то, вероятно, погибнешь. Продвижение было мучительно медленным, видел Тай, а людская масса тянулась назад, на восток, насколько хватало глаз.
Он даже не видел городских ворот, они были слишком далеко. Но он мог их вообразить. Все ворота. Слух о катастрофе разнесся. Жители Синаня, по-видимому, не были склонны ждать, когда к ним придет Рошань.
— Они там погибнут от голода, — тихо сказал Сыма Цянь. — А ведь это только авангард сегодняшнего утра. Только начало.
— Некоторые останутся, — заметил Люй Чэнь. — Часть людей всегда остается, ради своих домов, своих семей. Они склонят головы и будут надеяться, что кровопролитие закончится.
— В конце концов, наверное, закончится, — согласился Тай. — Он хочет править, не так ли?
— В конце концов, — согласился Люй Чэнь. — Хотя это время может показаться вечностью.
— Она будет длиться вечно, эта война?
Тай взглянул на Сун, которая задала этот вопрос, глядя вниз, на ползущую вперед толпу на дороге. Она кусала нижнюю губу.
— Нет, — ответил он. — Но многое изменится.
— Все? — спросила она, глядя на него.
— Многое, — повторил он. — Не все.
— Тай, мы не сможем попасть в город. — Это произнес Цянь. — Мы должны надеяться, что она получила твое предупреждение и среагировала должным образом. Но невозможно плыть против этого потока.
Тай посмотрел на поэта. На душе у него было безрадостно. Потом он тряхнул головой:
— Нет, можем. Плыть — это хорошая идея. Мы попадем в город по каналам!
Действительно хорошая идея, но это не имело значения. Иногда такое случается.
Они провел остаток дня, срезая путь через поля и снова по небольшим дорогам прокладывая его на восток. Даже проселочные дороги и изрезанные глубокими колеями телег к концу дня заполнили толпы людей, бегущих на запад. Стало трудно вообще двигаться дальше. Люди проклинали их, четверых на их конях. Если бы не каньлиньские воины, то уважение и страх, которые они внушали, на них могли бы напасть. Тай боролся с гневом и паникой, понимая, что их время заканчивается.
Когда они наконец, подгоняя уставших коней, поднялись на возвышенность, с которой уже видны были стены Синаня, он услышал голос, который произнес проклятие, и понял, что это его собственный голос.
В вечернем свете перед ними раскинулся Синань, столица империи, слава мира. Город был похож на улей, от которого во все стороны разлетались пчелы. Они текли из всех ворот, по всем дорогам. А внутри стен они увидели поднимающиеся клубы дыма.
Рошань в нескольких днях пути, а Синань уже горит…
— Посмотрите на Да-Мин, — сказал Сыма Цянь.
Дворец был охвачен огнем.
— Они его грабят, — сказал Тай.
— Где же охрана?! — воскликнула Сун.
— Грабит, — устало ответил Тай.
Сыма пробормотал:
— Они знают, что император бежал. Что мог подумать город, кроме того, что он его бросил? Покинул их.
— Он уехал, чтобы перегруппировать силы! Собрать армии. Династия будет бороться! — Голос Сун звучал очень напряженно.
— Мы это знаем, — ответил поэт мягко. — Но чем это поможет тем, кто остался там, когда на них идет Ань Ли?
Тай смотрел на каналы, которые лениво текли в город под арками в стенах и в любой обычный день несли на себе дрова, бревна, мрамор и другой камень, а также тяжелые товары и продукты. Суровое наказание грозило тому, кого поймают в канале; было известно, что это слабое место в обороне города.
Он увидел, что сегодня тысячи людей предпочли рискнуть быть наказанными палками. Столько тел было в воде! Они толкались, дрались за место, несли вещи на голове и детей — на спине, или ничего не несли, кроме ужаса и желания убраться подальше.
Люди утонут, подумал он.
Люй Чэнь поднял руку, указывая. Тай увидел новый язык пламени во дворце Да-Мин.
Его спутники сидели на конях рядом с ним. Молча. Они уважали его горе, понимал Тай, позволяя ему сказать это самому. Отказаться от безнадежного похода этого дня. Они приехали вместе с ним и остались рядом.
Он сидел верхом на Динлале, глядя на этот кошмар, или лишь на начало кошмара. Садилось солнце, его косые лучи падали на Синань, отчего стены казались золотыми. Он думал о Капели, о зеленых глазах и светлых волосах, о ее уме, более проницательном, чем его собственный, даже в те дни, когда он был погружен в свою учебу, старался понять древние царские дворы, давно умерших мудрецов, поэтические размеры и ритмы.
Он думал о том, как она пела для него, о ее пальцах в его волосах, о них вдвоем в постели посреди освещенной лампой комнаты.
Так много стихов за многие сотни лет написано о придворных, молодых и уже немолодых, у окон наверху над мраморными или нефритовыми лестницами, в сумерках или при лунном свете, ожидающих возвращения возлюбленных. «Приходит ночь, и звезды, и освещает улицу фонарь на каменной стене. И плачет соловей в саду. Но не стучат коня копыта под окном моим, открытым настежь…»
