Наконец, после тяжелого перехода отряд добрался до Реенборга. Многие при виде высокого шпиля магистрата и первых каменных домов не сдержались и издали радостные вопли. Кое-кто на радостях, вообще, принялся орать что-то бессвязное. И Фос их всех прекрасно понимал. Реенборг за долгое время пути стал для каждого их них символом богатства, которое будет им положено после закрытия бессрочного контракта. Он и сам с трудом сдерживался, чтобы не начать орать от радости вместе со всеми.
— Парни, парни, слушай меня! — Фос привстал на стременах и, привлекая к себе внимание, замахал рукой. — Сегодня всем вина. Слышали? По кружке разрешаю! А я пока наведаюсь к нашему горшечнику.
С не смолкавшими воплями радости всадники помчались к городу, нахлестывая коней. Рядом с Фосом остался только магистр Бирет.
— Знаете, дорогой друг, не одному вам любопытно. Я тоже не прочь полюбоваться на наших беглецов, если конечно они здесь есть, — проговорил, виновато улыбнувшись маг. — Давайте, посмотрим…
И они двинулись к городу, чуть-чуть забирая в сторону бедно выглядящих хибар, где и было жилище горшечника. По крайней мере, именно это им сказал какой-то бродяга на дороге.
— Шевалье! Шевалье! — крикнул маг, когда шевалье свернул на очередную узкую улочку. — Я вижу вывеску. Думаю, нам нужно в этот проулок.
Проскакав с полсотни шагов, они, действительно, уперлись в хлипкие ворота, на которых висела вывеска в виде кувшина. Одна воротина держалась лишь на деревянной петле и распахнуть ее было делом несложным.
— Какие господа, какие господа, — прямо перед ними возник неряшливый лохматый тип неопределенного возраста, одетый в измазанную глиной хламиду. — Нечто за посудой какой пришли? Или может кувшин надо сделать? Али вот игрушку свому сынку возьмете? Вона какие баские, — пьяный откуда-то из-за пазухи вытащил небольшого глиняного львенка с необыкновенной ярко синей гривой и большими глазами. — Берите, берите, господа хорошие.
Фос быстро переглянулся с магистром. Определенно, появившийся словно из неоткуда мужчина был горшечник. Теперь стоило убедиться тот ли это человек, который им нужен.
— У нас к вам одно дело, любезный, за которое мы готовы хорошо заплатить. Серебром заплатить и прямо сейчас, — испитое лицо горшечника тут же оживилось, словно это самое серебро ему сразу же показали. — Вижу, согласен. Ты — Палин, горшечник? Хорошо. Где твой брат, Арон? Ты понимаешь меня? Где Арон? — горшечник молча смотрел на них, словно пытаясь что-то вспомнить. — С ним женщина была с ребенком? Где они? Говори!
В какой-то момент, устав ждать ответа, Фос не выдержал. Он слетел с коня и вцепился в горшечника, начав его трясти.
— А-а-а-а-а! Пустите! А-а-а-а-а! — откуда разъяренной фурией выскочила полная женщина, визжавшая благим матом. — Нетути никого! Нетути! Арон утоп уж давно! А вертихвостка эта померла от лихоманки! Ублюдка же ее дядя забрал на днях…
У Фоса от услышанного руки сами собой опустились, опав как бессильные плети. Один утонул, вторая — умерла, а третьего забрал дядя… Какой еще дядя? У наследника династии Горено нет никакого дяди!
… В руке ошарашенного Фосса лежала странная игрушка, которую он машинально взял у пьяно улыбающегося горшечника.
Глава 4. Потерялся и снова нашелся
Отступление 4
Вольное баронство Карстенхол
Деревня Кривой Рог
Старик сидел на завалинке, привалившись спиной к стене дома. С этой стороны ветра никогда не было, и он часто так сидел, греясь в лучах солнца. Вот и сейчас, подняв курчавую бороденку к небу, он довольно щурился. Что еще нужно старому человеку для счастья?
— Тепло… В полдень оно-то еще жарче. Сохатый поди в тени стоит и бока начесывает. Любит он это дело…, — бормотал старик, что с младенчества промышлял охотой. — Чешет так, что шум на весь лес стоит. Такого не то что стрелой, рогатиной брать можно… У сохатого мясцо-то сладкое, парное.
Причмокнув губами, старый охотник улыбнулся сам себе. Он часто так разговаривал сам с собой, то начиная хмуриться, то, наоборот, улыбаться. Сейчас же ему припомнился духовитый аромат густой похлебки с травами и кусочками разварившегося лосиного мяса.
— Только бы Микитка мой матку взял али теленка, а трехлетка с аршинными рогами притащит. У того же не мясо, а кора дубовая. Такую вари — не вари, все без толку. Возьмет, ведь дурень, и притащит рогатого. Что тогда с ним делать? — ни с того ни с сего старик начал костерить сына, ушедшего на охоту. — Говорю ему, теленка али матку бери, тогда и похлебка хороша. Есть у меня травка особая. С ней не то что похлебку, ложку съешь. Ведь припрет рогатого…
Так бурчал он еще некоторое время, припоминая пресловутому Микитке то одно, то другое, то третье. Дрова же он рубит не так, как следует. Все перед девками красуется, что вдоль изгороди за водой ходят. Крышу не так соломой крыл. Изгородь правил, так половина кривая вышла. А ест как? Вперед отца ложку свою в похлебку пихает. Батя бы мой за такое, сразу же этой же ложкой и огрел…
— Вот така…, - закончил он свое ворчание и повернулся в сторону дороги, которая уходила в сторону леса. — Что же Микитка-то не возвращается? — снова вспомнив про ушедшего на охоту сына, старик приложил руку на манер козырька и стал вглядываться вдаль. — Уж почти пять ден где-то бродит. Уж не случилось ли чего. Уж не за Черный овраг ли пошел? — от дурных мыслей морщины на его лбу стали резче. — И пошел ведь дурень. Все наперекор, голова бедовая, делает. Говорил же сколько раз, не нужно ходить за Черный овраг…
Он еще долго сокрушался и костерил на чем свет стоит и непутевого сына и себя самого. Ворчания его ближе к вечеру стали превращаться в невнятные бормотания, пока совсем не сошли на нет.
— Ох, ох, ох…, — старый с кряхтением сполз с завалинки, собираясь идти в избу, и напоследок вновь посмотрел в сторону леса. — Ох, ох… Погоди-ка, а это что-ж? — ему показалось, что на дороге кто-то появился. — Нечто Микитка идет?! Сынок, сынок! Я уж все глаза проглядел. Почти пять ден пропадал. Ушел и, как в воду канул… Эх, нечто с пустыми руками?
Подойдя, рослый парень устало опустился рядом с отцом на завалинку. Плащ из выделанной оленьей шкуры кучей свалился на землю. Там же упал и колчан с десятков стрел и чехол с луком.
— Пустой я, батя, — Митька, лучший охотник округи, тяжело вздохнул. — Ходил, ходил, а все без толку. Вона, все стрелы целы… Батя, нету зверья. Совсем нету, — парень остекленевшим взглядом уставился в покосившуюся изгородь. — До Черного оврага ходил. Думал там, что есть… И там пусто. Никого нет: ни сохатых, ни кабанов. Знаешь, батя, даже зайцев не видел. Косых же завсегда в лесу было, как травы… А, птахи, батя, словно браги какой опились. По веткам скачут, горло дерут.
Теперь пришел черед старика вздыхать. Плохие вести принес сын. По молодости он много не знает. Старый же такое уже видел. В ту пору, когда он еще безбородым был, тоже в округе все зверье пропало. Охотники днями бродили, а ничего взять не могли… Плохие это вести.
— Еще, батя, на деревьях видели глубокие борозды. Вот как секач матерый ставит, как гон начинается, — глухим голосом заговорил Митька.
4. Потерялся и снова нашелся
Валявшаяся на дороге лошадь уже давно не шевелилась. Из ее разорванного брюха вывалился большой кусок склизких кишок, покрытых пылью и черно-бурой запекшейся кровью. Ее товарка же еще дрыгала копытами, оставившими на грунтовке глубокие борозды. С каждым таким трепыханием из раны на ее шеи с бульканьем вырывалась кровь.
— Хр-хр-хр, — еле слышно хрипело животное, снова и снова пытавшее повернуть голову. — Хр-хр-хр-хр.
Больше живых на дороге не осталось. Лежали лишь изуродованные тела смуглокожих всадников, одетых в странные халаты. Вокруг них были разбросаны вещи: разворошенные курдюки, клинки с изогнутыми лезвиями, необычные шапки.
Натворивший все это был уже далеко в лесу, пробираясь через плотный бурелом. Этот, никем ранее невиданный зверь с мощным телом, вытянутой мордой с выпирающими из челюстей клыками, туловом с легкостью проламывал и густой колючий кустарник и даже небольшие деревца. Хотя, что ему эти деревца? Судя по неимоверно массивному лбу, с глубоко запавшими глазками, и мощной груди зверя не остановила бы и каменная стена.
