— Удобно, удобно, я обо всем договорился, — заверил Солнышко. — Сейчас, только сидение чуть приподнимем…
Пока Солнышко возился с седлом, Дубов оглядел дом, из которого они вышли. Это было трехэтажное здание барачного типа, одно из тех, что выросли на окраинах Кислоярска в послевоенные годы. Присмотревшись, он увидел за деревьями еще несколько таких же домов.
— Скажите, пожалуйста, это ведь район Кировской улицы? — обратился он к старушкам.
— Кировской? — переспросила одна из них. — Да нет, я о такой и не слыхивала. Там, за рощей — Зеленая улица, а здесь — Виноградная.
— Так ведь Виноградная — это и есть бывшая Кировская, — припомнила вторая женщина. — Ты что, Степановна, забыла?
«Значит, если Виноградная — это Кировская, то Зеленая соответствует нашему Индустриальному проезду, — сообразил Дубов. — А ведь сразу и не узнаешь…»
В «нашем» Кислоярске Дубову коли и доводилось бывать в этой части города, то, как правило, по профессиональной надобности: район Кировской и Индустриального проезда считался одним из самых криминогенных. Да и чисто внешне он выглядел совсем иначе: никаких садов и лужаек, а между бараками простирались замусоренные пустыри с редкими деревьями и кустами.
— Красиво, правда? — сказал Солнышко, перехватив взгляд Василия. — Мы тут всем городом порядок наводили, вот и Степановна с Семеновной соврать не дадут! Ну, поехали, что ли?
Последние десять с лишним лет Дубов передвигался по городу и окрестностям преимущественно на стареньком синем «Москвиче», приобретенном по случаю еще в годы комсомольской работы, а на велосипед в последний раз садился и того давнее, и теперь Василия беспокоило даже не столько то, удержится ли он в седле, сколько — сумеет ли «вписаться» в общее движение транспорта. Наблюдая за маневрами наиболее «продвинутых» велоджигитов, Василий всякий раз дивился, как они ухитряются проскакивать между мчащимися машинами и автобусами и при этом иногда остаются целыми и невредимыми.
Но все оказалось куда проще. На Кировской, или, вернее, Виноградной, куда друзья попали, проехав по широкой тропе между двух бывших бараков, транспортного движения как такового почти что не было: люди передвигались преимущественно пешком или на велосипедах, а кое-кто даже на самокатах или роликовых коньках, которые здесь явно служили не столько забавой, сколько средством передвижения. Изредка попадавшиеся автомашины имели чисто служебное назначение: скорая помощь, аварийная служба или перевозка продуктов. Самой большой машиной оказалась старая добрая мусоросборщица — «Норба», но не выкрашенная в ядовито-зеленые тона, как в «нашем» Кислоярске, а размалеванная полуфантастическими зверями и растениями. По верху шла разноцветная надпись: «Берегите природу, мать вашу!»
— Я рисовал! — не без гордости крикнул Солнышко, обернувшись за рулем. Он ехал впереди, показывая дорогу.
— Внушает, — похвалил Василий, хотя он и не был поклонником такого рода живописи. — А чего у вас машин так мало?
— А зачем зря воздух загрязнять? — искренне удивился Солнышко. — Нет, ну если кому нужно быстрее, или зимой, или еще какие причины, так у нас и автобусы есть, и такси. А эту мусоросборку прикрыть хотели, да Петрович настоял, чтобы оставить, пока ничего получше не придумали.
— Какой Петрович — Соловей-разбойник? — не подумав, переспросил Дубов.
— Вот именно, — засмеялся Солнышко. — Александр Петрович Разбойников, наш мэр.
Василий еще раз мимолетно удивился — в отличие от Солнышка, Александр Петрович был жив и, следовательно, на том свете никак находиться не мог. Правда, и мэром он уже давно не являлся: увлекшись левым экстремизмом, плавно переходящим в путчизм, товарищ Разбойников угодил на скамью подсудимых, отсидел шесть лет, а в последние годы, не довольствуясь скромным пенсионерским существованием, возглавлял Социалистическую партию. Словом, Александр Петрович прошел тот славный путь, который ему в качестве одного из вариантов спрогнозировал Васин приятель Генка после лекции профессора Кунгурцева. Хотя Дубов этого не помнил и помнить не мог.
Понемногу освоившись в новых для него обстоятельствах уличного движения, ранее виденных лишь по телевизору где-нибудь в Голландии, Дубов понемногу начал поглядывать по сторонам, изучая окружающую его действительность.
А действительность не очень отличалась от той, что была привычна Василию. В этом предместье Кислоярска он бывал нечасто и помнил его довольно смутно, однако в глаза бросалось обилие всяческой зелени, деревьев и кустарников, которых здесь в таких количествах никогда не бывало, а заборы, словно в оправдание нового имени улицы, были увиты диким виноградом.
Что до прохожих и велосипедистов, то большинство из них были одеты (или раздеты) так же, как Солнышко, то есть в одних шортах или спортивных трусиках, а меньшинство — как Василий, то есть в том же плюс в майке или рубашке с очень короткими рукавами, а то и вовсе без рукавов. А в одном из сквериков, коих вдоль Виноградной было бесчисленное множество, прямо на траве загорали и вовсе без ничего несколько ребят и девочек.
— Счастливые, — вздохнул Василий, вспомнив, как они с друзьями ездили загорать черт-те куда за город, на речку. Здесь, правда, не хватало реки, но остальное в наличии имелось: и не по-городскому свежий воздух, и солнце, и травка, и еще — естественность обнаженности, которой порой не хватало Васе и его одноклассникам.
Одна из девчат, лет двенадцати-тринадцати, которую Дубов издали даже принял за мальчика, показалась ему на кого-то очень похожей. Василий на миг прекратил крутить педали, отчего чуть не свалился вместе со всем велосипедом. Заметив, что на нее глядят, девочка улыбнулась и приветливо замахала Васе рукой. Дубов страшно смутился и пришпорил своего двухколесного коня.
Словно услышав его мысли, Солнышко еще раз обернулся:
— Узнал? Люськина дочка, Танюша. А вырастет — станет такая же красавица!
О том, какой красавицей стала выросшая Люся, Дубов не имел ни малейшего понятия — вскоре после окончания школы она куда-то уехала из Кислоярска, и с тех пор о ней не было ни слуху, ни духу.
Проехав еще пару кварталов, Солнышко, а следом и Василий свернули с Виноградной на более узкую улицу, которая в советское время носила имя Урицкого, а затем была переименована в ул. Канегиссера, даром что имена обоих этих исторических деятелей кислоярцам мало о чем говорили. Здесь же, судя по вывеске на угловом доме, улица называлась Тихая, и это название очень ей соответствовало, так как на нее выходило старейшее кладбище города — Матвеевское. Вскоре вдоль тротуара показался дощатый забор, за которым темнели кресты и памятники. А у неприметной калитки Солнышко спешился и завел велосипед на территорию погоста. Василий немного удивился, но последовал его примеру.
