Агайрон выпрямился и повернул голову так, чтобы видеть короля, но не смотреть на него в упор. Какой замечательный вопрос задал Форн! Не исключено, что это будет стоить ему места, но тщедушный человечек проявил удивительное мужество; а может быть — крайнюю наивность. Архиепископ слегка склонил голову к плечу и уставился на короля. Тиарон, которого все это мало интересовало, принялся перебирать бумаги. Шелест, даже не монотонный, а с неравномерными паузами, неимоверно раздражал.
— Содержание доклада было признано недостоверным, — равнодушно сказал король.
— Кем признано? — продолжил Форн. То ли искренне хотел найти виновного, то ли возомнил, что крепко сидит в кресле верховного судьи. — Как мы все видим, в докладе весьма точно было предсказано развитие событий…
— Мной, — скрипуче ответил король, и верховный судья заткнулся, уставившись на свои руки. Граф Агайрон ощутил две вещи: новый приступ боли за левой лопаткой и желание швырнуть на пол письменный прибор, стоявший перед ним. Боль была еще терпимой, — новый лекарь выписал ему отличное средство, — а вот греза о разбитой на осколки чернильнице оказалась соблазнительно сладкой, но, увы, не воплощаемой в жизнь. Король солгал, — в этом первый министр мог поклясться жизнью, — но солгал так, что любые вопросы на эту тему задавать больше не казалось возможным. Дважды первый министр и первый советник обсуждали творящиеся в стране недоразумения и странности, построили и опровергли десяток теорий, перебрали всех, кто мог бы вдруг начать оказывать влияние на короля… и расписались в собственной беспомощности. Не хватало сведений, улик, возможности обнаружить какую-то связь между визитом того или иного чиновника, министра или другого должностного лица и королевскими решениями. Оставалось только заключить, что король сошел с ума и действует по собственному — весьма странному — разумению. Обоих эта версия не устроила, но другой не было. Ни одного нового лица при дворе за весь год. Ни одного признака благосклонности короля хоть к кому-то, не считая герцогини Алларэ, но все странности начались задолго до того, как она оказалась новой фавориткой короля. Никого нового — значит, вниманием короля завладел кто-то из старых знакомых? Но кто? Ни одного имени его величество не называл, ни на чье мнение не ссылался. «Я, мне, я решил, я счел…».
Король махнул рукой и полковник Дизье удалился. Граф решил, что пригласит его к себе сразу же после совета. Его и Тиссо.
— Ошибкой было назначать командующим армией двадцатипятилетнего генерала, проявившего себя лишь во время учений. В Сауре он показал себя жестоким, недальновидным и неумным полководцем, — сказал архиепископ. — Однако же вызывает удивление, что и весьма опытный маршал Меррес не сумел исправить ошибки своего племянника. Возникают сомнения в его верности королю и Собране.
— Маршал Меррес много раз доказал свою преданность, — равнодушно проговорил казначей. — Однако, ему нужна помощь, это очевидно. Если северная кампания затянется хотя бы до середины лета, возникнет слишком большой недостаток в казне. На восстановление разрушенного тамерской армией уйдет не менее полутора миллионов сеоринов, даже если ее изгонят сегодня. Для этого придется увеличить подати и налоги вдвое. Каждая седмица войны добавляет к расходам не менее трехсот тысяч.
— Даже полуторное повышение податей вызовет серьезное недовольство, — сказал граф Агайрон. — Учитывая цены на зерно, уже повысившиеся вдвое и обещающие повыситься четырехкратно от осенних, подати поднимать вообще нельзя. Начнется голод.
— Я назначу королевскую цену, — ответил Ивеллион.
— Ваше величество, это безумие! — опешил первый министр. — Мы можем поднять налоги на сделки по зерну, это даст не меньше восьмисот тысяч дохода к осени, а королевская цена вовсе лишит нас зерна! Крестьяне не будут продавать зерно, или они будут продавать его перекупщикам без торговых патентов, или вовсе сгноят. Владетелям придется изымать его силой, и начнутся бунты. Хлеба будет гораздо меньше, чем сейчас. Пока что он есть, хоть и по двойной цене. Когда его не станет, столица взбунтуется через три дня.
— Наши подданные не должны голодать, — изрек король.
— Владетели не смогут выплатить даже те налоги, которые платят сейчас. Слишком много средств уйдет на насильственное изъятие зерна и поддержание порядка, — продолжил Агайрон, не сообразивший, как следует понимать реплику короля: как согласие с его аргументами или совсем наоборот. — Герцог Скоринг, что вы думаете?
— Я поддерживаю решение его величества, — казначей провел рукой по короткой седой бороде.
— Какое именно?
— Назначение королевской цены на хлеб. Под левую лопатку загнали острый кол. Агайрон осторожно вздохнул. Губы онемели, в плечо вонзились тысячи невидимых иголочек. Змея-цепь казалась нестерпимо тяжелой, но в Золотом кабинете, в отличие от собственного, ее нельзя было сорвать с шеи и швырнуть на стол перед его величеством. «А может быть, можно? — подумал вдруг граф Агайрон. — Может быть, как раз пора?». Пока первый министр пытался прийти в себя, заговорил король.
— Дабы решить ситуацию в мятежных землях и как можно скорее покончить с войной, я считаю необходимым передать командование над Северной Армией моему советнику и брату герцогу Гоэллону. Начальник королевской канцелярии Тиарон рассыпал по полу свои свитки.
— У герцога Гоэллона нет опыта командования даже полком! — поднялся со своего места архиепископ.
— Ваше величество, но почему именно герцог Гоэллон? — придушенно пискнул верховный судья.
— Ваше величество, умоляю вас изменить свое решение! — возопил первый министр, подозревая, что ему недолго оставаться в своей должности, но это уже мало его печалило. Удержать бы Агайрэ от хлебного бунта, а здесь теперь хоть трава не расти… — Генерал Эннинг куда более достоин этой должности, у него огромный опыт!
— Генерал Эннинг был вызван в свое владение две седмицы назад, по семейным делам. Потребуется не меньше девятины, чтобы он вернулся и добрался до границы с Сауром, — сказал казначей. — Если положение позволяет дождаться его возвращения…
— Не позволяет, — отрезал король. — Я принял решение и не изменю его. Господин Тиарон, завтра с утра я ожидаю герцога у себя. Счастливо оставаться, господа! Вы глубоко разочаровали меня своим упрямством и недальновидностью. Может быть, его величество ждал, что его последние слова вызовут хор покаянных извинений, но в Золотом кабинете воцарилась полная тишина. Ивеллион II, милостью Сотворивших король Собраны, проследовал к выходу. Гвардейцы распахнули перед ним тяжелые деревянные двери с золотыми гербами и королевским девизом «Верен себе!». Придворные расходились молча, не глядя друг на друга.
