А еще он что-то задумал — Айша это чувствовала. Бродил подолгу, шевелил ушами, обкусывал лепестки бархатцев, задумчиво щипал нарциссы за упругие желтые листья. И закрывался, закрывался от нее, погружаясь в мысли, как в колодец, из которого лишь изредка посматривал в пустое небо с прозрачным отъеденным месяцем. И видел ее настороженное и печальное лицо — что с тобой, о хабиби, ты сам не свой последнее время…
…Подергав занавес в последний раз, Айша убедилась — кольца прочно держали набивной ханьский шелк, балка сандалового дерева не прогибалась и не качалась между двумя колоннами арки. Как у Фахра получилось его давеча оборвать — непонятно. Это они так играли с девушками в прятки — и кто-то в занавеску завернулся. Вот уж воистину, мальчику некуда девать прибывающую силу — хорошо, что Тарег забрал его с собой на охоту. Кстати, они должны были вернуться еще до полудня, а солнце уже давно перевалило к вечеру. Рябь пруда отливала золотом, черные тени самшитов и темные морщинки воды колыхали сотни сияющих разбитых блюдец света.
Прикрыв глаза ладонью от нестерпимых бликов, Айша отвернулась — и чернильная тень в галерее шевельнулась. Ахнув:
— Хабиби! — она топнула босой ступней. — Я же просила не пугать меня так!
Примирительно мурча, Тарег опустился на колени и принялся тереться щекой о ее ладонь.
— Сегодня свадьба Аззы, — мягко напомнила ему Айша. — Меня не будет весь вечер, и я вернусь далеко за полночь.
— Тогда мне придется уснуть в одиночестве, — промурлыкали ей в ответ и мягко пофыкали — щекоча, щекоча пальцы теплым нежным дыханием.
«Кого ты хотел обмануть, Тарег?», улыбнулась Айша темной фигуре, резко очертившейся за подсвеченным луной занавесом.
Она млела, облокотившись на подтекающий холодными каплями мрамор стены — лед внутри растаял, и не морозил, а приятно освежал спину. Выпитое легонько кружило Айше голову, и гложущее предчувствие отпустило грудь. В саду одуряюще пахли первые молочные, с желтоватым исподом лепестков, большие весенние розы.
Силуэт в арке шевельнулся — Тарег повернул голову:
— Я устал, Айша. Устал прятаться. Мы словно шаловливые дети, делающие что-то недозволенное…
— Но мы действительно совершаем непозволительное, — мягко отозвалась она. — Я не должна принимать тебя на ложе, я мать халифа и…
— Я люблю тебя, ты любишь меня, я поклялся тебе в этом…
— Я знаю, — ласково, но твердо прервала его Айша. — Я знаю, что для твоего народа этого было бы достаточно, чтобы мы стали мужем и женой в глазах остальных. Но мы не в землях нерегилей, Тай. Мы в Аш-Шарийа. И здесь я не могу быть твоей женой. Здесь мы можем быть лишь тайными любовниками. Прошу тебя, не мучай ни себя, ни меня…
— Четвертый год я прокрадываюсь к тебе в комнаты, словно вор, — мрачно пробормотали за занавесом. — И чего ради? Ради пустых, глупых предрассудков…
Приподняв плохо гнущуюся ткань с набитым цветочным рисунком, Айша вдохнула влажный, пахнущий землей и подцветающей водой пруда воздух.
— Ну будет тебе ворчать…
И потянула за длинный рукав.
Но Тарег лишь упрямо дернул его к себе. Вздохнув, Айша выбралась к нему на ступени. Ночной ветерок колыхал ее распущенные волосы, свободно лежащие на щеках локоны взлетали и путались с легкими прядями его гривы, которую тоже ерошил налетающий с реки бриз.
Вздохнув еще раз, Айша просунула руку ему под локоть и положила голову на плечо:
— До совершеннолетия Фахра осталось три года, Тай. Всего лишь три года. Потерпи еще чуть-чуть, прошу тебя.
— Скоро Прилив, — горько пробормотал Тарег. — Еще один Прилив, который бесследно схлынет. Бесследно, бесплодно…
— Ну потерпи еще чуть-чуть, три года — что такое три года для нерегиля, о хабиби? — Айша пыталась шутить, но стесняющая грудь тоска передалась и ей.
— Не все ли равно? Сейчас или через три года? — упрямо замотал Тарег головой. — Сколько силы уходит в прорву, в никуда, зачем все это, если в нашем доме нет детей? Я хочу, чтобы к нам в дом вошли дети, Айша, я буду очень хорошим отцом, вот увидишь…
— Я знаю, я знаю, — о Всевышний, что ж его так разобрало под этой прибывающей белой луной, — но рождение ребенка невозможно скрыть, о хабиби, что скажут люди, мы и так рискуем…
— Мы можем уехать в летнее поместье. Уехать далеко, в Куртубу, в горы…
— И что дальше?
— Ты сама мне рассказывала, что ваши женщины умудрялись рожать и воспитывать детей прямо во дворцовом хариме и скрывать это ото всех!
— Да. А еще я тебе рассказывала, как умерла одна из таких женщин, которую звали Даджа.
Мрачная тяжесть ее слов отрезвила Тарега. Он уронил голову на сложенные на коленях руки и замолчал.
— Ты помнишь, что я тебе про нее рассказывала? — с безжалостной настойчивостью продолжила Айша. — Тарег?.. Ты помнишь?
— Помню, — наконец, сдавленно отозвался он. — Халиф, ее брат, приказал побить ее камнями за прелюбодеяние. А детей утопить.
Айша положила ладонь на его поникшее плечо:
— Прошу тебя, Тай. Потерпи. В тринадцать лет мы провозгласим Фахра совершеннолетним, и он взойдет на трон аш-Шарийа не как ребенок при совете управителей, а как полноправный халиф. И он освободит тебя. Ты будешь волен идти, куда захочешь. И куда бы ты ни пошел, я буду с тобой. Потерпи, о хабиби. Через три года твоей неволе придет конец. Потерпи, моя любовь, потерпи еще самую малость.
два месяца спустя
Угу-гу, угу-гу. Птичка затопталась на ветке, захлопала крыльями. Серое гладкое горлышко с темным кольцом раздулось, и снова послышалось — угу-гу, угу-гу. Густая, еще не пожелтевшая от жары листва тополя скрывала гнездо, и лишь самец, раскрывая веером хвост с белыми кончиками перьев, переступал лапами и счастливо гугукал.
В самшитовый лабиринт в этом уголке Привратных садов не залетал ветерок, и Тарег устало промокнул лоб платком. Кусты акации над его головой едва колыхались, но внизу, за стриженой стеной живой изгороди застаивалась душная жара. Насухо обтерев тонким льном пальцы, нерегиль приоткрыл сложенный пополам — на лаонский манер — лист бумаги.
У его катиба был хороший почерк, изящная каллиграфия школы мухадрас воздавала достойные почести новым стихам Мунзира ибн Хакама. «Привет изгнанника», гласила первая строчка.
О Абу Бекр, Фаленсийа передай мой привет.
Спроси — аль-Мунзира вспоминает ли он?
От юноши привет передай дворцу,
Который вижу во сне, подавляя стон.
Гостили прелестные лани и воины-львы
В дворце, что стеной неприступною окружен.
Средь тонкостанных красавиц в покоях моих
Много провел я ночей, забывая сон.
Сравнивал с блеском меча, с темным копьем
Светлых и смуглых, их красотою пленен.
Та, чей браслет с речной излучиной схож,
Ночью ходила со мной на зеленый склон.
Пил я вино из чаши и с милых уст,
Был я влюбленными взорами опьянен.
Лютню любимой услышав, я трепетал,
Чудился мне мечей воинственный звон.
Сбросив одежды, подруга подобна была
Ветке миндальной, раскрывшей первый бутон.[72]
Дочитав, Тарег не смог сдержать вздоха облегчения — против ожидания, ибн Хакам на этот раз написал стихи, не провернувшиеся в груди подобно стилету.
