плохо…" — хотел возразить я, но он сухими, пахнущими зеленью пальцами коснулся моих губ.
— Иные умерли, — продолжал он задумчиво. — Ты молил Бога, чтобы этого не произошло, но Бог почему-то перестал внимать твоим молитвам… А жена твоя? Как ты думаешь, её болезнь… и то, что у вас до сих пор нет ребёнка… это ли не следствие твоих занятий?
Здесь он был прав, но что-то в его наставительно-мягком, убеждающем тоне показалось мне странным.
…Знаете, я до сих пор жалею, что не мотнул головой тогда. Охранник бессознательно нажал бы на спусковой крючок и всадил бы очередь в брюхо негодяя, по чьему приказу была дотла сожжена и вырезана казачья станица… Правда, потом со мною было бы такое, что не хочется воображать… Потом этого Шер-Али всё равно убрали ребята из спецназа… Но меня до сих пор гложет совесть: испугался, испугался, испугался…
— Отступись от этого, — мягко выговаривал отец Аникий. — Оставь всё это, отбрось! Ты грязнишь душу свою, и те, кто идёт с тобой и за тобой терпят и болезни, и несчастия… Неужели тебе не жаль хотя бы их?
Ах, как мне захотелось раскаяться и бухнуться на колени! Но что-то изнутри удержало меня. Я вспомнил их всех, кого потерял за эти годы. Боль… Мои родные, товарищи, друзья… Сплошная боль пронзала меня изнутри.
— Теперь ты сам понимаешь… — внимательно глядя в глаза, продолжал вещать отец Аникий.
— Постойте-ка.
Это слово нежданно-негаданно вырвалось из меня. Так вырывается из ладоней птица.
— Говорите: беды и несчастия?
Казалось, он не удивился такому всплеску эмоций. Добрые и понимающие карие глаза смотрели на дно души моей.
— Отринь гордыньку-то! — ласковым отеческим жестом, мягко толкнул он меня в лоб холодными перстами.
— Разве Бог не милостив? — продолжил я. — И разве его единственная цель — наказывать? Награждать неизлечимыми болезнями? Сеять сомнения в правоте своей мечты?
— Благость господня… — стал было вновь увещевать меня он, но я не поддался. Я почувствовал характерную боль в затылке и в спине, посреди лопаток, и представил себе образ Казанской Божьей Матери, и она укрыла меня Своим покровом как щитом, и боль прошла как не было…
Он отшатнулся.
— Скажи-ка мне, — начал я. — Кому бывает приятно, когда человек мучается? Кому бывает сладко оттого, что он мечется, не находя выхода, и когда он пишет в дневнике: "Бог, Ты что, совсем рехнулся?", а потом летит вниз головой с шестого этажа? Кому это выгодно, чтобы человек стал бы сомневаться в самом существовании Бога?
— Сие испытание есть для человеков… И не я сотворил этот мир…
— И "не ты в ответе"? Ложь сие есть для человеков! — почти по Достоевскому, в тон ему продолжил я. — И искушение это есть, и возможность глумиться над Его страданиями. Истинный Бог пишет книгу каждого из нас, и Ему не может хотеться, чтобы книги Его прерывались на половине. Ибо Любовь есть главное свойство Бога!
— Недостойные речи ты говоришь, сын мой…
— Я тебе не сын! И не может быть детей у того, что даже не ноль, ибо от нуля идут все точки отсчёта!
— Уймись, уйми гордыню свою! — говорил он мне, чуть не плача. — Бесы смущают тебя, и говоришь ты с ними, и внушают они тебе мысли злокозненные…
И именно здесь он проговорился, и мне это стало понятно. Образ Матери согревал мою спину, защищая и лаская меня Словом и Волей Господней.
— Я говорю с одним из них, — произнёс я чётко и ясно, глядя в отечески благожелательные, теперь почему-то серые с зелёным глаза. И тут он окончательно попался на удочку:
— Вот видишь, и с бесом ты говоришь… Бога всё ищешь? А придёшь к Сатане?
— Тому незачем идти к сатане, — сказал я, перефразировав слова персонажа своей любимой сказки, — перед кем стоит сам этот сатана.
И в этот момент я услышал тихий ласковый смешок. Так смеются иные женщины, болтая по мобильнику с очередным бойфрендом.
Он отвернулся и опять принялся подстригать кустарник. Ножницы клацали: клац-клац…
"Догадался! Всегда был смышлён!" — казалось, он сейчас произнесёт именно это или что-то вроде этого.
— Я срезаю лишнее, — прошептал он, почти плача. — Так какой смертью вы желали бы умереть, Леонтий Палыч?
С этими словами он обернулся, и один его глаз был мертвенно-серым, а другой грязно-зелёным. И ухмылка исказила прежнее благообразное лицо, в котором не было никакого остатка прежних доброты и сочувствия.
— Выбирайте. Банда хулиганов у выхода из метро? Палёный коньяк? Дурдом? Машина, номер которой никто не успеет запомнить? Или… мне просто предать вас анафеме?
— Всё в руках Господних, а не твоих. Ты же сам ничего не можешь. Можешь лишь подталкивать других. Анафема? Пусть. Я окажусь в неплохой компании: Лев Толстой, супруги Рерих, Галилей… многие другие.
— Ты… — отшвырнув ножницы, он протянул ко мне скрюченные серые пальцы с когтями, перепачканными жёлтым соком ягод. — Ты… я ведь просто срежу тебя, как я срезаю эти ветви. Ах, как же вы не нужны мне, ищущие и просветлённые! И я буду издеваться нам вами, буду сводить вас с ума, сделаю так, что вы станете ненавистны для всех, кто вас окружает!
— И они будут кричать: распни его? Так? Как кричали одурманенные тобою люди на Того, Кто имел смелость осознать в себе Отца Своего?
Он играл со мной. Он весь содрогался от неровного припадочного смеха.
— Хе-хе-хе-хе-е-е… Да! Люди… вы так ведь удобны, вы же тянетесь к крови, в вас ничто не говорит так сильно, как жажда страданий и ужаса, и мазохистского стремления к боли. Х-х-х! Вы же просто тащитесь от того, что не видите смысла в жизни, и не знаете, что будет после смерти, но и туда вы перетащили свою тягу к страданиям. Вам хочется, чтобы страдали ваши родные и близкие! А я привык резать по живому, и специально создаю ситуации, где бы вы страдали и постоянно чувствовали свою вину перед ними. Это я расставил кликуш в подземных переходах и мнимых священников, якобы собирающих ваши денежки на нужды церкви. Это по моей подсказке по вашей линии метро третий год ездит одна постоянно беременная, и никому в голову не придёт поинтересоваться, что же это за особый клинический случай. Я создаю в вас постоянный комплекс вины! Вы сами создали меня, и я как паразит, как волдырь, как раковая опухоль внедрился в ваши чувства. Хе-хе. Я! Я, как солитёр, пронизал ужасом и страданиями все ваши кишки и внутренности, это я изобрёл и внушил вам идеи инквизиции, продажи индульгенций, крестовых походов, и это я
