Елизавета Дворецкая - Колодец старого волхва

И до размолвки Явор не позволил бы Медвянке смеяться над этим — слишком хорошо знал, каким трудом и какой кровью достается мир для русских городов. Он нарочно говорил с девушкой резко: надеялся, что она смутится, пусть даже рассердится, только бы отвела свои блестящие, смеющиеся глаза.

— А я и не над ними смеюсь! — быстро ответила Медвянка, игриво поводя глазами. Она была довольна, что вызвала-таки Явора на разговор, но лукавый русалочий дух толкал ее и теперь все делать ему наперекор. Раньше Явор искал ее взгляда — она отворачивалась. Теперь он отворачивался, а она заглядывала ему в глаза, наслаждаясь замешательством этого сильного, гордого и такого уважаемого, как оказалось, человека. Она уже убедилась, что не утратила власти над ним, и совсем повеселела. Пусть она и не так хороша, как Забава Путятична, но свое у нее не отнимется!

— А над кем же? — Явор наконец глянул ей в глаза — так сурово, словно хотел отбросить ее этим взглядом, — решительно положил руки на пояс и подвинулся к ней. Своего он достиг — Медвянка живо отскочила в сторону.

задорно пропела она, приплясывая на месте.

— Медвянко! — закричал от башни старший городник. — Куда опять запропала?

Не оглянувшись больше на Явора, Медвянка убежала на зов. Явор вздохнул, с тоской провожая ее глазами. Любовь и гордость боролись в его сердце; он не робел перед врагами, но кареглазая девушка с медово-золотистой косой лишала его сил. Сияющие и вечно смеющиеся глаза Медвянки заворожили, заморочили его, а против ворожбы бессилен меч, бесполезна кольчуга. Медвянка была как ясно солнышко, то жгущее, то ласкающее своими лучами, и нельзя было не любить ее. Она была его несчастьем, его проклятьем, и Явор настойчиво искал в своем прошлом какой-нибудь нарушенный зарок, вину перед богами, за которую они послали ему эту проклятую любовь.

вспомнились ему слова старой песни. Огоньком пляшущая впереди фигура Медвянки тянула его к себе, как цветок папоротника в темном лесу. Явору было стыдно и перед собой, и перед людьми вокруг, но он ничего не мог с собой поделать.

Помедлив для порядка, Явор оправил пояс и двинулся следом за Медвянкой, стараясь не упускать ее из виду. Старик Обережа проводил его понимающим взглядом, обеими руками опираясь на медвежью голову, вырезанную в навершии посоха. Наверное, и светлоликая Дева когда-то так же смеялась, маня за собой Одинца, и с тех пор каждая женщина и каждый мужчина так или иначе повторяют путь первой человеческой пары, так же ищут свое, единственное, как единственными на свете были друг для друга Одинец и Дева. Проходят годы и века, сменяются князья, даже боги изменяют свои имена. Но неизменным остается закон продолжения жизни на земле: падает с неба дождь, девушки расцветают, как цветы весной, и сильные мужчины следуют за ними, чтобы множился человеческий род, чтобы воинам было кого защищать, а служителям богов — за кого молиться.

Тихо посмеиваясь от удовольствия после встречи с Явором, Медвянка торопилась догонять родичей. Неподалеку от нее в толпе пробирался гончар Межень с двумя сыновьями и дочкой Живулей. Сыновья его, Громча и Сполох, словно по ветру повернули головы к девушке-огнецвету.

— Для кого так нарядилась, Медвянко? — окликнул ее Громча. — Для князя никак?

— А то как же! — задорно ответила Медвянка, на миг оглянувшись на него. Краем глаза она поглядывала, не идет ли сзади Явор. Простые гончары мало ее занимали, но такой уж у нее был нрав, что она не могла остаться равнодушной к чьему-то восхищению. Даже эта малая дань была дорога и приятна княгине, вновь обретшей свой пошатнувшийся было престол.

— Княгинею хочешь быть? — продолжал Громча. В его глазах Медвянка была вполне достойна княжеских хором. — У князя жен чуть не три десятка — тебя только не хватает.

— Так не горшки же мне лепить! — бегло отозвалась Медвянка.

Люди вокруг засмеялись.

— Так тебе, парень!

— Не садись не в свои сани!

Громча отворотился и в смущении почесал нос. Понимая, что дочери старшего городника он вовсе не пара, Громча любовался ею издали, но сегодняшний праздник воодушевил его и придал смелости вступить с нею в беседу. Однако быстрая на язык Медвянка мимоходом посадила его в лужу. А Громча, будучи рослым и сильным, соображал не слишком быстро и редко находил подходящий ответ на шутки и насмешки.

Из-за спины Громчи выскочил младший брат, Сполох, заметно превосходивший его проворством разума и остротой языка. И в драках, и в спорах сыновья Меженя всегда стояли друг за друга и были дружны, несмотря на различие нрава.

— Да длиннорогого теленка никто замуж не берет! — выкрикнул Сполох, стараясь отомстить за брата. — Хвалилася калина: «А я с медом хороша! » — запел он, приплясывая и кривляясь, как скоморох.

Но Медвянка только насмешливо фыркнула — ей ли было обижаться на чумазых гончаров.

— Глину бы сперва с рыла отмыл, а после на городниковых дочерей глаза пялил, — проходя, с пренебрежением бросил замочник Молчан. Ради проводов князя он нарядился в желтую льняную рубаху с вышитым шелковым поясом, но лицо его с выпуклым упрямым лбом оставалось таким же невеселым. Уж конечно, он лучше всех помнил, как летал через тын, и с тех пор не упускал случая показать, что никого не боится. Только Явора в этих случаях почему-то поблизости не было. Но уж чумазому гончару Молчан не мог позволить смотреть на девушку, к которой сам думал посвататься.

— Куда хочу, туда и смотрю, уж не ты ли мне не велишь! — с вызовом ответил Громча и остановился, загораживая своему обидчику дорогу. Если в дело надо было пустить кулаки, он никогда не отступал. После того, как его осмеяли, Громче пуще прежнего хотелось поправить свое достоинство. Но Молчан за ним никакого достоинства не признавал и презрительно усмехнулся в ответ.

— Куда лезешь, горшок чумазый?! — отозвался он и смерил гончара уничижительным взглядом от стриженных в кружок волос до обтрепанных поршней на ногах. — Уйди с дороги, покуда цел!

Замечая назревающую ссору, люди останавливались около них, ожидая развития событий и готовые вмешаться, если понадобится.

— Да что ты с ним разговариваешь! — воскликнул другой замочник, по имени Зимник. И решительно спихнул Громчу с пути. — Пошел вон!