Одна шайка-лейка…
Дверь в каморку, обитая вытертым дерматином, была рядом с будкой. Внутри жилище деда полностью оправдывало ожидания: койка с быльцами из металла, тощий матрасик, одеяло в клеточку. Зеркало в шкафу треснуло, рядом
— стул-инвалид, хромой столик с горкой тарелок и двумя стаканами-«гранчаками». Окно забрано витой решеткой, на подоконнике — пепельница с окурками
Застоявшийся запах табака — крепкого, дешевого — шибал в ноздри.
— Располагайся, Валерий Яковлич. Я грудиночку нарежу… хлебушек…
С «сервировкой стола» вахтер управился быстро. Наработанным жестом, не без гусарской лихости, откупорил первую бутылку. Плеснул в оба стакана. Руки у деда при этом едва заметно дрожали.
— Ну, за знакомство. Сартинаки Евграф Глебыч. Чтоб наша доля нас не цуралась!
— Грек, что ли, будете? А, Евграф Глебыч? — интересуюсь я, подымая стакан.
Хорошо пошло, однако! То самое, чего не хватало. А дед и впрямь орел — сразу подтянулся, помолодел, по второй наливает! Ухмыляется:
— Куда нам, холостым! От прадеда фамилия досталась. Вот он настоящим греком был. А я… — вахтер как-то неопределенно шевелит пальцами и тянется к стакану. Экий темп взял, однако! — За тебя, Валерий Яковлич. Иди, беда, темным лесом, мелким бесом!
Эх, Глебыч! Твои бы слова — да Богу в уши!
— Ну, теперь и тары-бары развести можно, — довольно крякает дед, распечатывая пачку сигарет. Двигает ближе пепельницу. — Покажь финтифлюху, Валерий Яковлич. Не боись, давай.
Откуда-то я точно знаю, что шарик лежит во внутреннем кармане пиджака Правом. Костюмы я ненавижу смертно, натерпелся от них, но к гадюке Епифании вырядился павлином: галстук, булавка с камешком, новые туфли… Лезу за пазуху. Кроме запасных пуговиц в пакетике из целлофана, в кармане не обнаруживается ничего. Проверяю карман за карманом. Неужели нету?
Дед с пониманием кивает:
— Прячется, сучий выкидыш… Ты цыкни на него, он и найдется.
Плохо понимаю, как следует цыкнуть на наследство. Изнутри подступает слепое, беспричинное бешенство. Шалишь, сволочь! Я покуда главный! Понял?!
Пальцы нашаривают резную кость.
В правом внутреннем кармане пиджака.
Вахтер с любопытством, но без тени усмешки (за что ему большое спасибо!) наблюдает за происходящим. Наверное, со стороны, копаясь по карманам, я был похож на полного психа. Или чесоточного. Протягиваю руку. Старик осторожно, будто гранату, невесть сколько пролежавшую в земле и готовую в любой момент рвануть, берет мой шарик. Смотрит на просвет. Вертит.
Достаю сигарету и себе. На ощупь, не глядя. Потому что взгляд намертво прикован к шарику в пальцах Евграфа Глебыча.
— Экое дрянцо! — бормочет под нос вахтер, хмурясь. — Ишь ты!.. Давно эту заразу не видел, надо же…
Мне вдруг представляется Глебыч, такой же старый, как сейчас, только выряженный в полосатый передник, — у подножия пирамиды Хеопса. В самый разгар новостройки. Кругом снуют рабы, но деду не до них. В руках он вертит очень похожий шарик и бурчит по-древнеегипетски: «Давно эту заразу не видел, надо же…» Видение вспыхивает, чтобы сразу исчезнуть, я невольно трясу головой и, к великой радости, выпускаю из поля зрения проклятый шар-в-шаре-в-шарике.
Прикуриваю.
— Пока держишься, красивый. Пока булькаешь. Но скоро наглотаешься, — «успокаивает» старик, возвращая зловещее сокровище. — По наследству получил?
В проницательности Глебычу не откажешь. Мог бы по совместительству в Шерлоки Холмсы податься. На полставки.
— Дрянь финтифлюха. Пакость, — дед скупо цедит слова, а я слушаю его, словно оракула, стараясь ничего не пропустить. — Гнилой фарт тебе выпал, Валерий Яковлич. Небось, и знать не знал, что от Скомороха получаешь?
Остается пожать плечами. Кто ж мог знать?! Сроду в ауры-шмауры, порчу-сглаз и прочих энерговампиров не верил. Дедушка, милый, ты-то откуда про Скомороха вынюхал?
Старик словно читает мои мысли:
— Верь-не-верь, а ноги уноси. Отказаться надо было. От наследства. Жаль, нотариус о таком предупреждать не обязан. Чего уж теперь…
Сигаретный дым забивает горло кляпом.
— Нотариус?! Он что, знал?!
— Знал, конечно. Что за финтифлюха — мог и не ведать. Но вот что подращенная она — знал наверняка. Иначе б Скоморох ему завещанку не доверил…
Старик молчит, задумчиво плямкая губами. Глядит в низкий беленый потолок. И наконец твердо заключает:
— Нет, не доверил бы.
— Что ж он меня, паскуда, не предупредил?!
— Сказал же: не обязан. Угомонись, Валерий Яковлич. Бог троицу любит. Наливай по третьей, да будем думать, как твоей беде помочь. Тут без пол-литры никак…
Вот с чем — с чем, а с последним утверждением спорить грех. Выпили без тоста. Будто за упокой. Я поискал глазами вилку, не нашел и полез в банку с огурцами рукой. Интересно, где маленькие да крепенькие огурчики-корнишончики были при Советской власти? За бугор все сплошь эмигрировали? К буржуям? Вспоминаешь сейчас: одни трехлитровые банки с во-от такими огурчищами на полках желтели. Откуда ж теперь эти взялись? Наши ведь, не польские.
Сижу. Хрумкаю огурчиком. Жду, когда Глебыча мысли мудрые посетят. Потому как у меня мыслей совсем не осталось. Зато настроение в гору пошло. От водки, естественно. Эдакий бесшабашно-безбашенный кураж в себе ощущаю. Вот доберемся до второй бутылки…
— Значитца, так, — старик очнулся. Никак и впрямь что надумал? — Слухай меня внимательно. Выбросить финтифлюху не пробуй — вернется. Сломать — тем паче не пытайся. Это я тебе уже говорил. Понял?
Тупо киваю.
— Слухай дальше, — старик морщится с досадой. Будто младенца учит не в ползунки ходить, а на горшок. — Ежели припозднишься, много крови на тебя ляжет. Попомни мое слово. Безнаказанным будешь…
Он вновь возводит очи горе. Высматривает на потолке запись из Уголовного Кодекса Судьбы, где значится срок безнаказанности Смолякова В.
Я., женатого, беспартийного, без определенного места работы.
— Семь лет и три месяца. Может, еще с недельку. Потом — дело швах. Не помилуют тебя. Верно пугаю: избавляйся от финтифлюхи.
— Как?!
— Продай. Но непременно с купчей, и нотариус чтоб заверил. Лучше — который наследство вручал. Или подари. Но, опять же, с дарственной. По закону. И хоть копеечку, да возьми. Тогда отпустит тебя, на другого перейдет.
— На другого?
— А ты хотел чистеньким? С крылышками?! Закон сохранения, он и в этих делах действует. Построже, чем в ядреной физике.
Эйнштейн от астральных наук, понимаешь. Сейчас формулы выводить начнет…
— Значит, кто-то другой? Другой будет «театр одного зрителя» крутить? Или я, или тот, кому продам?!
