- Каким образом его вывернули наизнанку?
- Когда делали копию…
Но Инкуб вышел в ночь, сделав вид, что не слышал, про себя усмехнувшись: «Какая ирония. Он читает правду, думая, что читает ложь, ведь книга для него – это сказка; он думает, что уже слишком стар для сказок, и не верит тому, что когда-то увидел тот, кто смыслит больше него в жизни, но меньше в выпивке и безделье; потому и кажется написанное странным и нереальным, ибо тот – незнакомый лично писатель - жил иначе, чем живёт он».
_________
_________
Стоя под дождём, прислонившись к стене заброшенного дома неподалёку от кладбища, Гэбриел курил, потягивая терпкий дым через небольшую трубку, лёгшую ему в руку когда-то во Франции в те времена, когда он только начинал привыкать к табаку. Едкий аромат латакии[44] как нельзя лучше подходил истинно английской атмосфере улиц серого отшельника Петербурга – именно так пахнут мостовые после дождя и окраинные пабы… так звучат одинокие шаги и гулкое эхо призраков старых смертей в голове. И Гэбриел сам не всегда был уверен, нравится ему этот грубый табак или нет, но наслаждался его крепостью, поигрывая бёдрами страстной француженки[45] в полураскрытой ладони холодной, но нежной руки.
Медленно, звеня чёрными бубенцами на голодном ветру, мимо проходила похоронная процессия. Люди в тёмных одеяниях несли гроб, или некое подобие гроба, собранное из ветхих досок, которые, намокшие, вот-вот были готовы развалиться, освободив померкшее тело из его неуютной каморки. На них были маски – те самые, что носили во время чумы[46]. Но эти тёмные клювы были наполнены морфием, погружавшим сознание в пелену искажённой реальности. Словно древние мумии, запечатанные внутри каменных саркофагов, эти люди, переставшие быть людьми на время, маршировали под гипнотический ритм этнических барабанов вглубь чащоб крестов и перекошенных надгробий, чтобы очистить мир от ещё одного сосуда неведомой ныне, необъяснимой чумы... проказы, поразившей умы, превратившейся в сахар и соль, перец и взбитые сливки… Раньше всех уходят те, кто едва ли ей заражён.
Наблюдатель знал: они несут куклу… сломанную куклу Сабрину, которой он подарил улыбку удовольствия на смертном одре. Сегодня её хоронили те, кто был с ней знаком, видел её обнажённую грудь, любил черты её тела или ненавидел отчасти, ибо в целом её невозможно было любить. Кто-то из них вернётся сюда чуть позже, чтобы возложить на чело кремнёвый венец… кто-то вспомнит о ней, принимая утренний душ… кто-то – готовя обед… Столь разных, по-разному испорченных людей, объединяла она – дешёвая продавщица безумных идей, которых так не хватает этому неразумному миру.
Ночью хоронят тех, кого отверг день. Общество солнцелюбов и доброверов не признаёт существование ущербных, страшных, грешных. Если они не существуют – как же их хоронить? Ночами множество таких же «сломанных кукол» выбрасывается на кладбища, и они лежат, незахоронённые, привлекая падальщиков и больных, страдающих особой формой любви к разложению. Ночью хоронят тех, кого есть за что ценить…
Мёртвую плоть обглодают до скелета, кости разворуют собаки. Тот, кто не полезен обществу дня, послужит кормом конфессии ночи. Но он, Гэбриел Ластморт, оставит розу, белую, как лёд, там, где бросят тело… и они умрут вместе – завянет, иссохнет и плоть, и цветок…
А когда кукла очнётся ото сна, она улыбнётся, обнаружив розу в руке, и … даже заплачет… Потому что подумает, что хоть кому-то была дорога. И неважно, что роза не пахнет… Да и Харон любит цветы неспроста…
Люди – позёры гниения. Их пороки и добродетель – живопись мёртвых.
Так написал Поль.
Его рукопись запомнилась Гэбриелу, напомнила о той, что сегодня убил…
Как Инкуб он никогда не отрицал того, что убивает, даже если помогает, даёт что-то увидеть или понять. Всё равно смерть остаётся смертью… Пани Грожне подолгу общается с теми, кого возьмёт под руку в прощальный променад. Он же утоляет свой голод, спонтанно находя нечто, что способно его оправдать. И, несмотря на то, что ему всегда легко доверяли, сам себе он не доверял никогда. Потому что Инкуб – это не новая пара туфель, перчаток, венецианская маска или платок, которые всегда можно снять, потерять или выкинуть. Инкуб – это горящая кожа и раскалённое сердце, заключённое в холод и мрак, но всегда ищущее лазейки к пьянящему великолепию света.
***
- Что случилось с предыдущим Наблюдателем?
- Никто точно не знает. Говорят, он стал ангелом…
- Ангелом?..
- Застывшим на столпе…[47]
_________
_________
Против течения реки, он плыл, собирая новые трупы. Длинным багром поддевая за мокрые лохмы, бросал их свой липовый гроб, подсчитывая вслух бесценный улов. Встреть его на улице случайный прохожий – принял бы за обычного городского рыбака. Сапоги до колен, лёгкая куртка и потёртая кожаная кепка – эдакий повзрослевший Гекльберри Финн – он ничем не отличался от многих жителей улиц. Разве только, обожал цветы, предпочитая их чеканным монетам. Особенно любил розы и орхидеи… и часто, напившись, задавался вопросом: почему в этом мире люди ценят деньги больше цветов? Ведь, встретившись с ним, только цветы подарят им спокойствие и свободу…
Да, любил выпить этот Харон. Как настоящий пират, предпочитал ром. От того ещё более умилительно смотрелась у него на груди завядшая бутоньерка, когда он, неухоженный и небритый, жевал сигару в прибрежном пабе, жалуясь бармену на свою никчёмную жизнь. Таким он и запомнился Гэбриелу, когда, только приехав в город, он решил промочить горло в кабаке у канала, неподалёку от которого в одном из заброшенных зданий и обитал Перевозчик.
В тот день Харон был готов разнести бар и утащить в свою лодку управляющего, который пытался объяснить, что за цветы здесь выпивки не купишь, и вообще цветы – это не валюта, чтобы предлагать пару красных роз за стакан грога[48]. Возмущённый, Перевозчик уже вытягивал перепуганного, но принципиально настойчивого бармена из дверей, суля ему подводный круиз, когда привлёк внимание Инкуба.
Вдоволь позабавившись уличным шоу, он вошёл в бар, бросив Харону:
- Тащи его обратно. Я угощаю.
Уже спустя мгновение управляющий натужно улыбался, разливая горячий грог. Он привык к сумасшедшим (в этом городе их большинство) но ещё не встречал персонажей столь странных. В его голове до сих пор не укладывалось, что один из них – безумный рыбак – был готов бросить его в холодную реку только из-за того, что цветы – совсем не деньги, и на них ничего нельзя купить. И при этом, глядя на незнакомца в шляпе, весело смеявшегося над происшедшим, у него не получалось избавиться от мысли, что он оказался неправ, что в корне расходилось с правилами жизни чопорного англичанина, привыкшего жить рационально, исключая возможную разумность любого некорректного в отношении известных ему норм поведения.
