Минут через десять она нашла усыпальницу в'Уик Дерённов – большой четырехугольный мавзолей с фамильным гербом над входом. Она потеряла счет времени, но чувствовала, что пришла рано и придется подождать еще минут десять, прежде чем Бек, кто бы он ни был, явится за письмом. Если, понятно, явится. Ошибка, накладка, опоздание – все это в порядке вещей, так что он, может быть, совсем не придет, а значит она напрасно тащилась в такую даль. Прощай полрекко. Обидно. Но теперь, когда у нее наконец нашлось время спокойно подумать, в голову полезли и вовсе неприятные мысли. Она ведь ничего не знает об этом Беке. Явилась в полночь на встречу с каким-то незнакомцем, да еще и в такое заброшенное место. Всю дорогу до кладбища у Элистэ в голове была одна мысль – получить обещанные полсотни бикенов, которые помогут ей протянуть несколько дней. Но вот она у цели, в мраморном бестиарии, близится полночь, а вместе с нею страхи и опасения. Бек может просто-напросто не заплатить или, того хуже, ограбить ее, изнасиловать или даже убить.
Излишняя доверчивость тут ни к чему. Лучше, пожалуй, спрятаться и посмотреть, каков этот Бек и стоит ли с ним встречаться. Элистэ отступила в тень за вертикальным надгробием из черного гранита и стала ждать, пытаясь унять дрожь.
Минуты текли, луна поднималась все выше. Далеко-далеко куранты пробили полночь. Послышался скрип гравия и к усыпальнице в'Уик Дерённов подошел мужчина. Из своего укрытия она разглядела его высокую худую фигуру, закутанную в пальто с воротником в форме многослойной пелерины. Судя по легкой походке, он был молод. В тени высокой шляпы с изогнутыми полями разглядеть лицо было невозможно.
Бек остановился, огляделся – словно забрел сюда совершенно случайно, – подошел к усыпальнице и прислонился спиной к стене, скрестив руки на груди. Перчаток он не носил, и луна, еще не успевшая скрыться за тучи, ясно высветила его худую правую руку с длинными пальцами: на кисти четко обозначилось неистребимое выжженное клеймо – буква «Д», – столь хорошо ей знакомое.
Элистэ покачнулась и вышла из тени.
– Дреф, – прошептала она.
* * *
Хорл Валёр, лишившись последних сил, рухнул в кресло. Его сын Евларк упал на колени, а потом свалился на пол.
Уисс Валёр смерил отца и брата холодным взглядом.
– В чем дело? – спросил он. – Что с вами, почему вы остановились? Продолжайте!
– Конец! – пробормотал Хорл.
– Как это – конец? Объясни, да поживей.
– Дело сделано. Дом ожил.
– Не вижу признаков.
– Какие еще тебе нужны признаки?
– Не уклоняйся от ответа, отец. Терпение мое на исходе. Я целых два часа смотрел, как ты бормотал, стенал и дергался. Смотрел и, больше того, прислушивался, так что чуть не рехнулся со скуки и досады. После этого ты вдруг опускаешь руки, и вы оба валитесь как подкошенные. А все остается как было. Нет, ты пойми меня правильно: мне нужны конкретные результаты, а не то вы с братцем будете работать и дальше.
– Говорю тебе, дело сделано. – Хорл потер виски. – Дом ожил, он теперь слышит и слушает. Поверь.
– Что ж, может, и так. – Уисс задумчиво прищурил глаза. – Ты получишь возможность доказать это. В конце концов, для того мы здесь и собрались.
Разговор происходил в доме на улице Нерисант, который Уисс, добравшись до вершин власти, все еще снимал, ибо новоизбранному Защитнику Республики Вонар негоже было роскошествовать в духе осужденных реакционеров. Напротив, следовало вести достойный и скромный – на публику – образ жизни. Дом, естественно, денно и нощно находился под охраной народогвардейцев, но оставался таким, как всегда, – до этой минуты, если только Хорл не обманывал. Впрочем, это нетрудно проверить.
У всех представителей семейства Валёр вместе взятых до сих пор не хватило чар создать новую Чувствительницу. Так, может, их достанет на другое – хотя бы на время пробудить примитивное сознание в бездушных материальных структурах, таких как дома или памятники. Выбранная с умом структура – таверна, лавка или монумент, – способная зафиксировать происходящее в пределах своего восприятия, может стать для Комитета Народного Благоденствия поистине ценным источником информации. И тогда никакому врагу Вонара – то есть врагу Уисса Валёра – нечего и мечтать ускользнуть от длинной руки Комитета. Неуловимый Шорви Нирьен, и тот недолго будет гулять на свободе. Нирьен-невидимка… Однако его крикливые памфлеты порождали опаснейшее инакомыслие, бесили Уисса, как ничто другое. Он не знал покоя ни днем, ни ночью. Как же так получилось, что изгнание опального философа из Конституционного Конгресса несколько месяцев назад не решило дела и с ним не удалось покончить раз и навсегда? Отчего Нирьен не поспешил достойно наложить на себя руки? Тогда никому и в голову не могло прийти, что он уйдет в подполье и не где-нибудь, а в самом Шеррине начнет печатать свои запретные статьи, словно и не было никакой Революции. Он имел наглость нападать на Республику-Протекторат, как в свое время нападал на монархию. Возмущался, обвинял, обличал. Под укрытием и защитой своих преданных до идиотизма последователей он собирал вокруг себя вероломных предателей, и влияние его распространялось в обществе, как чума. Но скоро этому будет положен конец. Новая хитрость, опирающаяся на чары Валёров, призвана раз и навсегда покончить с Нирьеном – если она, понятно, сработает.
– Докажи, – повторил Уисс. – Перед свидетелями.
Свидетели были налицо – сидели в ожидании доказательств. И среди них Бирс Валёр – в тонком позолоченном кресле, которое каким-то образом выдерживало его непомерную тушу. Нахмурившись, он перебирал в уме свои шестеренки и приводы, ибо, хотя и оказал должное повиновение брату Уиссу, явившись по его требованию, сердцем пребывал с возлюбленной Кокоттой, с которой, к вящей его тревоге, их временно разлучили. Ненадолго, как он надеялся.
За креслом Бирса стояли депутаты Пьовр и Пульп, оба беззаветно преданные Красному Ромбу, соратники, на чью верность Уисс Валёр мог безоглядно положиться. Пьовр обильно потел, его рубашка даже в этот прохладный утренний час была насквозь мокрой. Полное лицо его раскраснелось, он него разило спиртным, но он не позволял себе расслабиться и взирал на Уисса Валёра с верноподданнейшей улыбкой, исполненной истового раболепия. По сравнению с Пьовром Пульп казался воплощением ледяной невозмутимости. Он был молод – никак не старше двадцати пяти, белокур и очень красив: чеканный профиль, золотистые локоны, светло-синие глаза и по-девичьи длинные ресницы снискали ему прозвище Мраморного Красавчика. Он и вправду походил на изваяние классических времен – столь же совершенный и столь же холодный. Им восхищались, но Пульпу до этого не было дела: его поглощала идея создания образцового общественного устройства, опирающегося на положения экспроприационизма.
