Дианора допила свой кав и встала с постели. Шелто раздвинул шторы, и она могла видеть темное море, освещенное первыми лучами восходящего солнца. Небо над головой было ясным, и едва виднелись знамена над гаванью, лениво колышущиеся на предрассветном ветерке. Там уже собралась огромная толпа задолго до начала церемонии. Множество людей провели ночь на площади в гавани, чтобы захватить место поближе к молу и увидеть, как она нырнет. Ей показалось, что один человек, крохотная фигурка на таком расстоянии, поднял руку и показал на ее окно, и она быстро шагнула назад.
Шелто уже выложил одежду, которую ей предстояло надеть, ритуальную одежду. Темно-зеленую, для спуска к воде: верхнее платье и сандалии, сеточку, куда будут убраны волосы, и шелковую нижнюю тунику, в которой она будет нырять. Потом, когда она вернется из моря, ее будет ждать другое платье, белое, богато расшитое золотом. На тот момент она должна стать невестой, вышедшей из моря, с золотым кольцом в руке для короля.
После того, как она вернется. Если она вернется.
Ее просто изумляло собственное спокойствие. Ей облегчало дело то, что она не виделась с Брандином с утра вчерашнего дня, как предписывалось обычаем. И еще то, какими четкими казались все образы, как плавно они привели ее сюда, словно она ничего не выбирала и ничего не решала, только следовала по пути, определенному где-то в другом месте и давным-давно.
Облегчало, наконец, то, что она поняла и приняла в глубине души с уверенностью: она рождена в таком мире, в котором ей не суждена цельность.
Никогда. Это не Финавир и ни одно из подобных ему сказочных мест. Это единственная жизнь, единственный мир, который ей доступен. И в этой жизни Брандин Игратский пришел на этот полуостров, чтобы создать королевство для своего сына, а Валентин ди Тигана убил Стивана, принца Игратского. Это произошло, и ничего нельзя изменить.
И из-за этой смерти Брандин обрушился на Тигану и ее народ и вырвал их из известного прошлого и из еще не открытых страниц будущего. И остался здесь, чтобы это навсегда стало правдой — чистой и абсолютной — ради мести за сына. Это произошло тогда и происходило сейчас, и это необходимо было изменить.
Поэтому Дианора пришла сюда убить его. От имени своего отца и матери, от имени Баэрда, своего собственного, всех погибших и погубленных людей ее родины. Но на Кьяре она открыла, с горем, и болью, и радостью, что острова действительно представляют собой отдельный мир, что здесь все меняется. Она давно уже поняла, что любит его. А теперь, с радостью, болью и изумлением, она узнала, что и он ее любит. Это все произошло, а она пыталась это изменить и потерпела неудачу.
Ей не была суждена жизнь цельного человека. Теперь она это ясно видела, и в этой ясности, в окончательном прозрении Дианора нашла источник своего спокойствия.
Ей, Дианоре ди Тигана брен Саэвар, дочери скульптора; черноволосой и темноглазой девочке, долговязой и некрасивой в юности, серьезной и мрачной, но изредка остроумной и нежной, суждено изменить мир.
Она не стала есть, хотя и позволила себе выпить кав — последняя уступка долголетней привычке. Она не считала, что это нарушает какие-то обычаи. И еще знала, что это, в сущности, не имеет значения. Шелто помог ей одеться, а потом, молча, старательно собрал и заколол ее волосы, убрав их под темно-зеленую сеточку, которая не даст им падать на глаза, когда она нырнет.
Когда он закончил, Дианора встала и позволила ему, как всегда перед выходом на публику, внимательно осмотреть себя. Солнце уже встало; его свет заливал комнату сквозь раздвинутые шторы. В отдалении слышался нарастающий шум из гавани. Наверное, толпа уже стала очень большой, подумала она; но не подошла к окну, чтобы посмотреть. Она и так очень скоро их увидит. В постоянном ропоте толпы слышалось предвкушение, свидетельствовавшее яснее всего остального о ставках, которые разыгрывались в это утро.
Полуостров. Два разных доминиона на нем, если до этого дойдет. Возможно, даже сама Империя Барбадиор, чей император болен и умирает, как всем известно. И еще одно, последнее: Тигана. Последняя, тайная монета, лежащая на игровом столе, спрятанная под картой, брошенной на стол во имя любви.
— Сойдет? — спросила она Шелто, намеренно небрежным тоном.
Он не подхватил ее тона.
— Вы меня пугаете, — тихо сказал он. — У вас такой вид, словно вы уже не принадлежите целиком к этому миру. Словно вы уже оставили всех нас.
Просто поразительно, как он умел читать ее мысли. Было больно, что приходится его обманывать, что его не будет рядом в эти последние мгновения, но он ничего не смог бы сделать. Незачем причинять ему горе, и это рискованно.
— Я вовсе не уверена, что это мне льстит, — ответила она, по-прежнему легкомысленным тоном, — но я попытаюсь принять твои слова за лесть.
Он упорно не улыбался.
— Мне кажется, вы знаете, как мне все это не нравится.
— Шелто, вся армия Альберико будет через две недели на границе Сенцио. У Брандина нет выбора. Если они войдут в Сенцио, то не остановятся там. Это его самый лучший шанс, вероятно, последний шанс, успеть связать себя с Ладонью. Ты все это знаешь. — Она заставила себя говорить немного сердито.
Это было так, все это было так. Но ничто из этого не было правдой. В это утро правдой была ризелка, она и сны, которые Дианора видела в одиночестве сейшана все эти годы.
— Я знаю, — сказал Шелто, явно огорченный. — Конечно, я знаю. И мои мысли совсем ничего не значат. Просто…
— Пожалуйста! — сказала Дианора, чтобы остановить его раньше, чем он заставит ее расплакаться. — Я не могу обсуждать это с тобой сейчас, Шелто. Нам пора? «Ох, дорогой мой, — думала она. — Ох, Шелто, ты меня еще погубишь».
Он замолчал и отпрянул после ее отповеди. Она увидела, как он с трудом глотнул и опустил глаза. Через секунду он снова поднял взгляд.
— Простите меня, госпожа, — прошептал он. Он шагнул вперед и неожиданно взял ее руки и прижал к своим губам. — Я говорю только ради вас. Я боюсь. Простите, пожалуйста.
— Конечно, — ответила она. — Конечно. Мне совершенно не за что тебя прощать, Шелто. — Она крепко сжала его пальцы.
Но в глубине души она прощалась с ним, понимая, что не должна плакать. Она посмотрела в его честное, любящее лицо, лицо самого верного друга, который был рядом с ней столько лет, единственного настоящего друга после детства, и надеялась вопреки всякой надежде, что в следующие дни он будет помнить, как она сжимала его руки, а не ее небрежные, неласковые слова.
— Пойдем, — снова сказала она и отвернулась от него, чтобы начать долгий путь по дворцу в утро за его стенами, а потом вниз, к морю.
