Такой же вор, как Марта и аббат Ян.
Сам же Михал не без оснований считал себя самым ловким вором из всей семьи, но и самым неудачливым. Мечту его жизни нельзя было просто вытащить из карманов чужой души — воинский талант, как и любой талант вообще, хранился в самых глубоких подвалах его обладателя, сросшись с фундаментом, основанием сущности хозяина.
Повстречавшись с вором, прошедшим науку Самуила-бацы, скрипач может забыть название и даже мелодию сто раз игранной песни, отдав это знание встречному пройдохе, но пальцы его заставят струны откликнуться быстрее, чем сам скрипач обнаружит потерю. Пожмет плечами музыкант, да тем дело и кончится. Но если вор попытается забраться не в кошель, где бренчат расхожие монетки, а в дом скрипача, туда, где хранится его чуткий слух, способный с первого раза запоминать любую музыкальную фразу, где кроется суть скрипичного дара, где в сундуках спит данное от рождения золото…
Строго-настрого предостерегал Самуил-баца приемных детей от подобных дел.
Лишь однажды попытался отчаянный Райцеж забраться в дом души бешеного тулузца, своего тогдашнего учителя Жан-Пьера Шаранта, когда Жан-Пьер заснул — и до конца дней своих будет помнить он вой и крики тех кошмарных Стражей, которые гоняли его по бесконечному лабиринту Шарантовой сокровищницы, грозя огненными мечами, а выползающие из крошащихся стен узловатые корни исподтишка норовили опутать ноги Михала, не дать уйти, навсегда оставить здесь, в сумрачных переходах…
Михалу удалось найти щель и юркнуть наружу.
В себя.
Но он знал: случись ему пасть под клинками Стражей, пропади он в лабиринте Шарантова мастерства, рухни в Черный Ход — за время сна душа Шаранта переварила бы его, как отрезанный и проглоченный ломоть хлеба, и наутро проснувшийся и ничего не подозревающий учитель Жан-Пьер Тулузец обнаружил бы рядом с собой безумца.
Хуже.
Он обнаружил бы рядом с собой растение.
Иногда Михал недоумевал по поводу своего выбора. Пробиться в церковные иерархи, как старший брат Ян; стать примерной женой удачливого краковского купца и рожать ему детей, как Тереза; жить тихой и сытой мышкой при дворе знатной покровительницы, как Марта — ну что, что мешало Михалеку избрать себе простую и понятную дорогу, на которой для легкого существования вполне достаточно время от времени обчищать внутренние карманы нужных людей, выбирая ту мелочь, что поднимается на поверхность?!
Ничего.
И жил бы себе не хуже других, а то и лучше…
Ведь сумел же он с легкостью заставить чорштынского ректора состряпать подложные королевские грамоты с настоящими печатями, а потом явиться с ними к последнему из рода Райцежей, глубокому старику, впавшему в детство, и спустя некоторое время окончательно превратиться в пана Михала Райцежа, внучатого племянника этого самого старика!
Перед отъездом в Италию это казалось необходимым, потому что иначе пробиться в ученики к кому-нибудь из известных мастеров клинка было почти невозможно.
Требовались деньги или родовитость; во всяком случае, Райцеж был в этом уверен.
Если бы Михалу сказали, что флорентиец Антонио Вазари, отказавший когда-то в обучении младшему брату венецианского дожа, взял к себе в дом юного шляхтича из неведомых земель только потому, что рассмотрел в нем незаурядные способности — Михал никогда не поверил бы этому.
Он страстно хотел заполучить чужой талант, мучаясь невозможностью сделать это — и не замечал собственного.
Он был вором.
Знание о любом, пусть самом секретном приеме владения оружием Михал мог выкрасть и крал без зазрения совести. Но лишь тогда, когда это знание становилось действительно знанием или хотя бы осознанным ощущением, а не глубинными навыками и памятью чужого тела, не раздумывающего и зачастую даже не понимающего, что оно делает! Иначе же любая попытка вторгнуться в сокровенное… нет, Михал помнил Стражей, охраняющих талант учителя Шаранта, и не рисковал повторить попытку. А если твое собственное тело не готово принять чужое знание — краденое или полученное от учителя; если месяцы, а то и годы изнурительных занятий не отточили твои собственные возможности до остроты толедского лезвия; если ты взял, присвоил, но не можешь сделать на самом деле своим…
Антонио Вазари, Жан-Пьер Шарант, пожилой барон фон Бартенштейн — любой из них, теряя какое-либо знание, украденное их проворным учеником, восстанавливал потерю почти мгновенно, практически не замечая этого, как дерево не замечает потери листа, если цел ствол, или даже потери молодого побега. Новые отрастут, не сегодня, так завтра. Зато Михал старательно приращивал полученные побеги к себе, добиваясь в конечном итоге нужного результата и не задумываясь над тем, что для подобного дела нужно по меньшей мере иметь свой ствол — пусть неокрепший, пусть дикий, но он должен быть.
Нельзя прирастить побег к пустому месту.
Умрет.
А эти — приживались.
Десять лет старушка-Европа пылила под ногами Михала Райцежа, Михалека Ивонича; десять лет он воровал все, до чего мог дотянуться, и не щадил себя там, где не мог украсть; вор из семьи Самуила-бацы плакал по ночам от боли в суставах и мазал снадобьями кровавые мозоли на ладонях — когда он покинул Флоренцию, строгий Антонио Вазари вдруг напился допьяна, когда он ушел из Тулузы, скупой на слова Жан-Пьер Шарант покачал головой и тихо бросил: «Дурачок…»; бывший драгунский полковник барон фон Бартенштейн, не отличавшийся щедростью даже в отношении близких родственников, на прощанье подарил ему палаш без единого украшения, ибо клеймо на клинке само по себе стоило целого поместья…
Через год Михал Райцеж стал придворным воеводой графа Висничского, сменив на этой должности прошлого воеводу — старого рубаку, показавшего восхищенному Михалу, что такое настоящий сабельный бой.
Еще через год он женился, несказанно удивив всех и взяв за себя дочь прошлого воеводы, кроткую девушку по имени Беата.
И, казалось, бродяга Михал прочно осел в Висниче.
…Солнце било Марте в глаза, и она щурилась, выглядывая из похожего на бойницу монастырского окна. Отсюда, от западного крыла отлично — если бы не слепящие лучи солнца — просматривалась краковская дорога, и даже сквозь невольные слезы Марте еще издалека удалось разглядеть крохотную фигурку всадника, неспешно приближающегося к монастырю со стороны Тыньца.
За всадником катила, подпрыгивая на ухабах, запряженная вороной парой карета, а по бокам кареты ехали верхом двое гайдуков.
«Михалек», — поняла Марта и, прикрывшись ладонью, стала рассматривать брата.
