Глаза Баэрда при свечах казались совсем черными. На вид он был очень жестким, даже опасным человеком, но в его голосе звучали добрые нотки, когда он ответил:
— Потому что я не люблю подвергать людей ненужному риску. То, что мы собираемся делать, опасно. У нас есть причины подвергать себя этой опасности, и помощь твоего отца и его людей, коль он им доверяет, для нас очень важна. Но если поедешь ты, это будет ненужный риск. Звучит разумно?
Алаис заставила себя сохранять спокойствие.
— Только в том случае, если вы считаете меня ребенком, неспособным внести свой вклад. Мне столько же лет, сколько Катриане, и теперь я понимаю, как мне кажется, что здесь происходит. Что вы пытаетесь сделать. Могу лишь сказать, что не меньше вашего стремлюсь к свободе.
— В этом есть доля правды. Мне кажется, она должна поехать с нами. — Примечательно, что это сказала Катриана. — Баэрд, если и правда наступает решающий час, у нас нет права отказывать людям, которые чувствуют так же, как и мы. Нет права решать за них, чтобы они забились в свои дома и ждали, станут ли рабами или нет, когда закончится лето.
Баэрд долго смотрел на Катриану, но ничего не ответил. Потом повернулся к Ровиго и махнул рукой, уступая. Алаис могла разглядеть на лице отца, как тревога и любовь боролись с гордостью за нее. А потом при свете свечей она увидела, что его внутренняя битва закончилась.
— Если мы выберемся из этого живыми, — сказал Ровиго д'Астибар своей дочери, своей жизни, своей радости, — твоя мать меня убьет. Ты это знаешь, не так ли?
— Мы постараемся тебя защитить, — торжественно пообещала Алаис, хотя сердце у нее учащенно билось.
Это все их разговор у борта корабля, Алаис знала. Точно знала. Они тогда вдвоем смотрели на скалы после шторма в лунном свете.
«Я не знаю, что это, — сказала она тогда, — но мне нужно больше».
«Я знаю, — ответил ее отец. — Я это знаю. Если я смогу дать тебе это, оно будет твоим. Мир и звезды Эанны — все будет твоим».
Именно из-за этого, потому что он ее любил и говорил серьезно, он позволил ей поехать с ними туда, где мир, который они знали, будет положен на чашу весов.
Из этого путешествия в Сенцио она особенно запомнила две вещи. Однажды утром они вместе с Катрианой стояли у поручней, а корабль плыл на север вдоль побережья Астибара. Одна крохотная деревушка, потом еще одна, и еще одна, крыши домов ярко блестят на солнце, маленькие рыбачьи лодки скачут на волнах между «Морской Девой» и берегом.
— Вон там мой дом, — внезапно сказала Катриана, нарушив молчание. Она говорила так тихо, что только Алаис ее услышала. — А та лодка с голубым парусом принадлежит моему отцу. — Ее голос звучал странно, нереально, словно не имел отношения к смыслу ее слов.
— Тогда мы должны остановиться! — настойчиво зашептала Алаис. — Я скажу отцу! Он…
Катриана положила ладонь на ее плечо:
— Еще рано. Я пока не могу с ним встретиться. Потом. После Сенцио. Может быть.
Это было одно воспоминание. Второе, совершенно другое, было о том, как они огибали северную оконечность острова Фарсаро рано утром и увидели корабли Играта и Западной Ладони, стоящие на якоре в гавани. В ожидании войны. Вот тогда она испугалась, так как реальный смысл того, к чему они плыли, дошел до нее при виде этого зрелища, одновременно яркого, многоцветного и мрачного, как серая смерть. Но она взглянула на Катриану, на своего отца, а затем на старого герцога. Сандре, который теперь называл себя Томазом, и на их лицах тоже увидела тени сомнения и тревоги. Только у Баэрда, внимательно считавшего корабли, было на лице другое выражение.
Если бы ее заставили придумать название этому выражению, она бы, поколебавшись, сказала, что это страстное желание.
На следующий день после полудня они прибыли в Сенцио и поставили «Деву» в переполненной гавани. Потом сошли на берег и к концу дня пришли в гостиницу, о которой все остальные уже знали. Впятером вошли в двери таверны, и их окатил поток радости, яркой и внезапной, словно лучи солнца, встающего из-за моря.
Дэвин крепко обнял ее, а потом поцеловал в губы, а за ним Алессан, на мгновение явно встревоженный ее присутствием, бросил вопросительный взгляд на ее отца и сделал то же самое. С ними был седой человек с худым лицом по имени Эрлейн, и потом к ним подходило еще много посетителей таверны. Одного звали Наддо, другого Дукас, и с этими двумя еще один слепой старик, имени которого она не уловила. Он передвигался с помощью великолепной трости. На ее ручке была изумительно вырезанная голова орла, с такими пронзительными глазами, что казалось, они почти компенсируют старику потерю собственных.
Были и другие люди, казалось, отовсюду. Она пропустила большинство имен. Было очень шумно. Хозяин гостиницы принес им вино: две бутылки сенцианского зеленого, а третью — астибарского голубого вина. Алаис осторожно выпила по маленькой рюмке каждого, пытаясь разобрать в хаосе звуков все, что говорилось вокруг. Алессан и Баэрд ненадолго отошли в сторону; затем снова вернулись к столу, и оба казались задумчивыми и даже мрачноватыми.
Затем Дэвину, Алессану и Эрлейну надо было возвратиться на подмостки и снова играть в течение часа, пока другие ели, а Алаис, раскрасневшаяся и ужасно взволнованная, заново переживала ощущение прикосновения губ двоих мужчин к своим губам. Она застенчиво улыбалась всем, опасаясь, что ее лицо выдаст то, что она чувствует.
После они поднялись наверх, вслед за широкой спиной жены хозяина, в свои комнаты. А позднее, когда на этом верхнем этаже стало тихо, Катриана отвела ее из отведенной им комнаты по коридору в спальню, где жили Дэвин, Алессан и Эрлейн.
Они были там, и еще много других людей, с некоторыми из них она только что познакомилась, а несколько были ей совсем не знакомы. Через минуту вошел ее отец вместе с Баэрдом и Сандре. Они с Катрианой были единственными женщинами. Она еще успела удивиться этому факту и тому, что находится так далеко от дома, но тут все замолчали, а Алессан запустил пальцы в волосы и начал говорить.
По мере того как он говорил, Алаис, сосредоточившись, постепенно поняла, вместе с остальными, поистине пугающие размеры и смысл того, что он задумал.
В одном месте он замолчал и посмотрел по очереди на трех человек. Сначала на герцога Сандре, потом на круглолицего жителя Чертандо по имени Сертино, сидящего возле Дукаса, и наконец, почти с вызовом, на Эрлейна ди Сенцио.
Эти трое — чародеи, поняла она. С этим было трудно примириться. Особенно в отношении Сандре. Ссыльного герцога Астибара. Их соседа по дистраде, которого она знала всю свою жизнь.
Человек по имени Эрлейн сидел на своей кровати, прислонившись спиной к стене и скрестив на груди руки. Он тяжело дышал.
