на которых зиждилась вся система работы дома ребенка, основанная на разделении детей на больных и здоровых, обучаемых и необучаемых, на тех, кто имеет потенциал, и тех, кто обречен. Воспитатели, весело смеявшиеся над Ваниной шуткой, в каждодневной работе слепо следовали официальным указаниям и не могли разглядеть способности мальчика. Адель, как ни странно, была не так зашорена, как они, но она не чувствовала в себе сил прийти Ване на помощь.
Десять дней спустя — снова дежурила Валентина Андреевна — во вторую группу ворвалась негодующая Адель. Почему Ваня до сих пор здесь, возмущалась она, когда ему пора быть на комиссии. Слово “комиссия” пугало обеих женщин. В ее состав входили врачи из психиатрической больницы № 6, которые осматривали детей в возрасте четырех лет и производили освидетельствование, определявшее всю их последующую жизнь. По неизвестным причинам Ваня два года подряд пропускал осмотр. Но теперь, когда ему вскоре должно было исполниться шесть лет, откладывать больше было нельзя.
Валентина Андреевна одела мальчика и хотела накормить его, но Адель не позволила. Больше всего ее страшило, что она заставляет комиссию ждать. Она не дала даже причесать ребенка.
— Некогда, — отмахнулась главврач, подхватила Ваню и устремилась вместе с ним прочь.
Валентина Андреевна вышла за ними в коридор. Адель буквально бегом бежала вперед. А ведь совсем недавно Ваня в майорской форме горделиво шел этим самым коридором, готовясь всех удивить на новогоднем празднике. Но сегодня его тащили, как беспомощную куклу. Он не отрываясь смотрел назад, на свою Андреевночку, застывшую на пороге комнаты Она протянула к нему руки, но дверь зала, куда несла его Адель, уже захлопнулась. Хотя Валентина Андреевна знала Ваню лучше всех остальных воспитателей и врачей дома ребенка, у нее был не тот статус, чтобы ее допустили к участию в заседании комиссии.
В зале вместо праздничной елки и других атрибутов праздника стояли в ряд четыре стола, за ними сидели пять женщин в белых халатах.
Адель усадила Ваню на стул перед комиссией и отошла к дальней стене. Увидев сразу столько чужих людей, Ваня напрягся. Страх почти парализовал его. Волосы его были в беспорядке, несколько вихров упали на лоб, остальные стояли торчком. Он переводил взгляд с одной женщины на другую, пытаясь уловить в их глазах хотя бы намек на дружелюбие. Потом повернулся к Адели, но та была занята самоваром — заваривала чай для членов комиссии.
Заместительница Адели держала в руках толстую медицинскую карту Вани и вслух зачитывала выдержки из истории болезни. Родился шестимесячным, был реанимирован, диагноз — детский церебральный паралич, мать — алкоголичка, лишена родительских прав через полтора года после рождения ребенка.
Прежде чем она закончила, одна из сотрудниц больницы № 6 вышла из-за стола и, не говоря ни слова, принялась щелкать пальцами: перед Ваниным лицом, над его головой и за головой. Потом повторила то же еще раз. И еще.
Заместительница главврача продолжала читать свой отчет. Несмотря на регулярные сеансы массажа, мальчик так и не научился ходить.
И тут Ваня не выдержал:
— На Новый год я тут ходил.
Члены комиссии удивленно переглянулись. Но заместительница Адели заявила, что это чепуха. На самом деле он не может ходить самостоятельно.
Председатель комиссии попросила одну из своих коллег осмотреть ноги мальчика. Та завернула ему штанишки и стала его ощупывать. Потом стала поднимать и опускать ему ножки. На его крики она не обращала внимания. И вынесла вердикт: мышечный тонус отсутствует, сухожилия напряжены. Ходить ребенку не суждено.
После этого поднялась пожилая женщина и поинтересовалась, почему в истории болезни нет ни одной записи логопеда. Она предложила Ване несколько тестов. Положила перед ним несколько картинок и попросила рассказать о них.
На первой картинке была береза. Как называется это дерево, спросила Ваню логопед.
— Липа, — ответил он, вспомнив единственное дерево, которое видел в своей жизни.
Следующую картинку он тоже узнал. Это была матрешка. Однако вопроса: “Из чего сделана матрешка?* — он не понял. Подумал и сказал:
— Я играл в матрешки с Андреем.
Потом было еще хуже. Ему показали светофор и спросили, на какой цвет можно ехать или идти. Но Ваня никогда не видел светофоров. Он же никогда не бывал за пределами дома ребенка.
Не узнал он и буханку хлеба, потому что ни разу не видел целую буханку. Дальше шли ананас, муравей, репа, кремлевские башни, удочка и, наконец, павлин.
Потом женщина убрала картинки и спросила:
— Какой сегодня день недели?
— Сегодня день Андреевночки, — ответил Ваня Ей этот ответ явно не понравился.
— А завтра? — спросила она.
— Завтра Настин день, — ответил он и прибавил, что потом будет Танин день.
— В каком городе ты живешь? — был последний вопрос.
И опять Ваня долго молчал, прежде чем ответить:
— Я живу здесь, в доме ребенка.
— Где он находится?
— Здесь.
На этом экзамен закончился. Члены комиссии начали обсуждение. Посыпались термины: “необучаемость”, “выраженная дебильность”, “имбецильность”, “общее недоразвитие речи”. Глава комиссии, по-видимому, стремилась побыстрее покончить с рассмотрением этого случая. Она приказала Адели унести Ваню. Адель отошла от стола с кипящим самоваром, подхватила Ваню и, понимая, что его судьба уже решена, осмелилась выступить в его защиту.
— Он знает много песен и стихов, — робко проговорила Адель. — Может рассказать, если вы позволите.
Однако никто не обратил на ее слова внимания. Члены комиссии уже листали историю болезни следующего ребенка.
Миновало две недели, а Вика понятия не имела о визите комиссии и вынесенном Ване приговоре. Она была занята приготовлениями к празднованию православного Рождества, которое в России приходится на седьмое января. Едва переступив порог второй группы, она заметила, что у Валентины Андреевны заплаканные глаза. И только тут узнала ужасную новость. Валентине Андреевне ее сообщила воспитательница, у которой она принимала дежурство:
— Вам уже сказали, куда переводят вашего любимчика?
По лицу Валентины Андреевны было понятно, что ей ничего не известно.
— На него пришла путевка. В интернат для тяжелых.
Валентина Андреевна призналась Вике, что не может оправиться от потрясения. Ее страх передался и Вике.
— Но ведь там его совсем
