то забыл, что таракан к Ялмаку от нас отбежал. А вот что гусляра моего злосла́вил – не спущу.
Окаянный с горечью усмехнулся:
– Слабый человек – что былинка под вихрями.
– Слабому надо тех держаться, кто правдой силён. Где был, плесень, когда мой мальчонка кощеев на подвиг воспламенял? Почто рядом горло не надрывал?
Облака зазывали в шатёр, где дышали жаровни, но вожди медлили. Глядя на них, гусляр и сам остался снаружи. Склонил ухо над палубкой, один шпенёк подтянул, другой отпустил. Сладил струны под новую песню. Кивнул сам себе, повёл голосницу – не очень громко, но у вежи смолкли все разговоры. В гусельном искусстве Облак склонился бы разве перед Крылом. Но Крыла убаюкал добрый Киян, а Облак – вот он, живой, голосистый. Воеводе слава, людям веселье.
Надо мною шумели
То берёзы, то ели,
По старинному тракту я заканчивал путь…
На высоком кургане,
Что в былинах помянут,
Притомившись под вечер, я прилёг отдохнуть.
Надо было видеть, как он играл. Левая рука подцепляла густые рокочущие созвучья, правая порхала в верхах, выщипывая голосницу. За такой игрой легко следовать голосу, но пальцы мелькали – навзрячь ухваток не переймёшь. Про Облака говорили, что он не любил делиться умением.
Так-то славно лежалось
На траве, что шепталась,
Провожая и славя угасающий день…
А когда над погостом
Вышли первые звёзды,
Из ночного тумана тихо выплыла тень.
При секире калёной
И в броне золочёной,
Родом прямо из песен, из старинных времён,
Молвил воин сурово:
«Ну, потомок, здорово!
Будешь гостем желанным!» И отвесил поклон.
Окаяничи слаженно подтягивали любимую песню. Красно пел один из первых витязей, Сме́шко, но Облака всё равно слыхать было над прочими. Такие голоса зовутся крылатыми.
Между яви и бреда
Завязалась беседа
Про жестокие битвы, про последний заслон,
О редеющем строе
И о клятве героев
Всю-то ночь до рассвета мне рассказывал он.
Гуляй кашлянул, подхватил знакомые слова. Облак нашёл святотатца, закатил глаза. Гуляй смущённо умолк.
В этой сече кровавой
Не искавшие славы
К поколениям юным обращали свой крик…
…Лишь о том, что ни ве́сти,
Ни улики той чести
Не дошло до потомков, сокрушался старик.
Над вершинами елей
Огоньки побледнели.
Протянул мне воитель свой колчан из-под стрел:
«Завещанию внемли!
На родимую землю
Отнеси…» И растаял. И назвать не успел.
Ильгра вдруг сказала Гуляю:
– Вкриво гудит. Незамаюшка лучше сыграл бы.
Гуляй посмотрел недоверчиво. Как равнять? Незамайка хрипел, рычал, больше сказывал, чем действительно пел. Всё же нутряное чувство не позволило отмахнуться.
Ильгра задумалась, тихо пояснила:
– Окаянич голосом красуется. А наш… сердцем в песню входил.
Взгляд Гуляя оттаял. Беспощадный стрелок с неумелой нежностью приобнял воительницу, шепнул:
– Вернётся он, Ильгрушка. Новые гуселишки наладит.
Она ответила ровно:
– А пусть попробует не наладить.
Что же сталось со мною?
Я лишился покоя.
По людским поселеньям сам как тень прохожу.
Где те гордые стрелы,
Что в колчан поседелый,
Как в отцовскую руку, я однажды вложу?
Где над новенькой зыбкой
Я увижу улыбку
Храбрецов, отстоявших наше счастье в бою?
Там я сяду, усталый,
Там я старым и малым
О героях былого эту песню спою.
Сеггаровичи беседовали негромко, но Облак услышал. Взгляд ревниво блеснул. «Голосом, говорите, красуюсь? А вот что послушайте!» И, не осёкшись, увенчал песню, вынес последнее слово то ли нескончаемым зовом одинокого странника, то ли последним кличем героя, летящим сквозь годы и вёрсты.
Хотелось немедленно отозваться, рвануться на помощь…
– Вот так, – сказал Сеггар. – Мёртвый живому попечение передал. Был у меня друг задушевный…
– Знаю! Космохвост, рында царевича шегардайского, – кивнул Окаянный. Может, он сам того не хотел, но прозвучало: «Горазд ты, дядька Неуступ, темя долбить! Сказано, к праведным не пойду. С себя репьи обирай!»
Старший воевода всё так и услышал. Насупился, замолчал. «Ладно, Сиге. Сам живи, сам почёсывайся…»
– Ещё пой! – теребили Облака.
Сеггаровичи просили:
– Нашу давай!
Облак напоказ раскашлялся, заломил бровь:
– Вашу?
– «Гусли, звените сами собой…»
– Такой не знаю, – важничал игрец.
– Да мы напоём, ты подхватывай.
И напели. С торговой стоянки отозвались воем собаки. Облак шарахнулся, зажал уши ладонями:
– Ну вас! Телега заскрипела, давно дёгтю не ела…
– Уж как умеем. Подхватывай знай, Облак ходячий. Или невмочь?
– Да с вами «Лебедь плакала» от «Чиженька щебечет» не разберёшь. Каков загусельщик был, таковы подголоски!
Царская потемнела, заворчала:
– Ты нашего Незамайку не трожь…
Чем грозней воин, тем сдержанней. Однако даже из мокрой колоды можно добыть огня, а из живых людей – подавно. Смешко, могучий стрелец, заметил рождение ссоры, подступил к Облаку:
– Гусли дашь?
Облак неохотно снял с плеча цветную обя́зь.
– Мировщик твой Смешко, – сказал Окаянному Сеггар. – Прямо Летень мой.
Младший воевода спросил с искренним участием:
– Как он?
– У дикомытов прижился. Жену повёл.
– Гусельки мои бедные! – громко сетовал Облак. – Замучит вас неумеха, голоса звонкие растеряете…
У Смешки в самом деле сразу не получилось, струны прозвучали враздрай. Облак в показном ужасе бросился спасать вагуду, Смешко под общий хохот от него побежал.
Попробовав созвучья, он всё-таки сплотил дикообразные голоса, повёл за собой.
Облак еле дождался завершения песни.
– Ну вас, люди страшные! – Отобрал у Смешки гусли, ещё трепетавшие последними гулами. Заглушил струны, взялся проверять, в порядке ли, бедные. – Молодёнку, лук верный да гусли, душу свою, кому попало не вверяй. А то хватают руками корявыми, затевают погудки неведомые…
Он ждал смеха, но Царская не поняла.
– Незамайка песни слагал, может, без тонкостей, да боевые!
– Сам на крыльях летел и нас поднимал!
– Его гусли Крыла охотой приняли, а уж он их берёг…
– Струночек не порвал, шпенёчков не пошатнул.
Облак обиделся, убрал гусли за спину.
– Ага. Пока в бою не сгубил пустого бахвальства ради.
– Ты с тем не шути, чего в руках не держал! – тотчас полетело в ответ.
Гуляй зловеще спросил:
– Бахвальства? Пустого?
– А чего ещё для? Отрок вчерашний двумя мечами вышел махать! С гусельным коробом вместо щита, чтоб люди смотрели!
– Ты там был, языкатый? Сам видел?
– На теле заживёт небось! А гусельки дивные пополам!
Шутливая перепалка сворачивала
