Похоже, что бумагу здесь жгли долго и основательно: пепел перемешивали и уминали, а сверху наваливали следующую порцию. Причем, жгли это не на улице, а именно здесь: по затертым обоях крыльями ночной бабочки распахнулись бархатные черные пятна.
Весело тут у них, подумал я. Громко покашлял, – ни один звук не отозвался в недрах квартиры.
Было тихо, точно в аквариуме.
Я сделал шаг, и половицы тревожно скрипнули.
– «Дурень! Дурень! Дурень!» – неожиданно закричали где-то под потолочными перекрытиями.
Захрюкали, завизжали, залаяли – целой сворой.
Я опять подскочил.
И опять голоса обрезало, словно их никогда и не было.
Снова загробная тишина царила в квартире.
У меня возникло сильнейшее желание повернуть обратно. Повернуть, и уже никогда, никогда больше не приходить сюда. В конце концов! Я – взрослый и самостоятельный человек. Черт с ним, с Антиохом. Пусть сходит с ума, как хочет. А лично мне подобные фокусы совсем не нравятся. С досады я пнул ведро и тут же запрыгал на одной ноге, шипя от боли. Танец был исполнен короткий, но энергичный. Отрезвило в момент и, главное, по-настоящему меня разозлило. Вот теперь я готов был высказать все, что я по этому поводу думаю. Я был готов ко всему, лишь бы сам Антиох оказался дома. Уж я ему действительно скажу все, что думаю. Все, что накопилось за последние дни, и никакие его увертки меня не собьют.
Я решительно двинулся по коридору.
К счастью, Антиох оказался дома. Он сидел за своим столом – сильно откинувшись и надменно задрав подбородок.
Как я воевал в коридоре с ведром, он, конечно, не слышал.
Или, может быть, слышал, но не счел нужным обращать на это внимание.
Он – думал.
Это разозлило меня больше всего.
Тоже – мыслитель.
– Привет, – хрипло сказал я.
Кажется, он кивнул.
Кстати, в комнате в этот раз было наведено что-то вроде порядка: подушка с пола исчезла, книги ровными рядами стояли на полках. Те, которые не поместились, – сложены аккуратными стопками. Стулья – подняты, тюлевая занавеска – отдернута, а ужасная пыль, которая хлопьями копилась в углах, тщательно выметена. Странно было видеть здесь блеск дерева и эмали. Как-то это не соответствовало обычному образу Антиоха. Но что самое любопытное, исчезли дикие завалы бумаги. Ни единой страницы больше не валялось ни на полу, ни на диване. Ни на подоконнике. Видимо, как раз ее и сожгли в коридоре. Только на столе, придерживаемые пальцами Антиоха, лежали три аккуратных листочка.
Именно они прежде всего бросались в глаза.
– Надо поговорить, – сказал я.
Голос у меня ощутимо дрожал. Я это чувствовал и потому злился и на себя, и в первую очередь – на Антиоха.
Я ненавидел его в эту минуту.
– «Чтоб вы все перелопались, дьявольское племя!» – колокольным басом прогудели вверху.
Я снова дернулся.
– Выключи магнитофон!
Антиох загадочно улыбался.
– Ты слышишь?
Он, по-моему, опять чуть заметно кивнул.
Я подошел к столу.
– Але, Кантемирыч…
Но даже при таком напоре Антиох не пошевелился. Он по-прежнему сидел, загадочно улыбаясь и подняв лицо к потолку. Черные его волосы топорщились, как у больной птицы, а на кармане мятой рубашки расплывалось небольшое пятно багрового цвета. Точно капнули туда, например, вишневым соком. Я, не знаю зачем, протянул руку и тут же отдернул. Лоб у Антиоха был, как кусок льда, глаза – пластмассовые. Я опомниться не успел, как отскочил – снова к двери. Солнечная жара переливалась через подоконник, и над паркетом парили комочки невесомого пуха.
Вот один из них дрогнул и медленно поплыл вдоль плинтуса.
Антиох по-прежнему улыбался.
Губы его застыли.
Он был мертв.
Между прочим, я вовсе не обманывал нагловатого Буратино. Я действительно не курю. Когда-то начинал, а потом бросил. Не чувствовал в этом никакого вкуса. Однако тут онемевшими пальцами нащупал пачку, сунутую между полок, прикурил, поскольку и зажигался, пребывала в этом же месте, и затянулся впервые за много лет, разрывая легкие – до отказа.
Вкус табака был непереносимый. Сразу же неприятно защипало во рту.
Весело тут у них.
– «А чем ты, старый дьявол, бьешь?» – спросил ехидный женский голос.
Причем, непонятно, откуда спросил. Да и неважно, откуда. Я уже почти не обратил на него внимания.
Двинулся по воздуху второй легкий комочек.
Антиох был мертв.
Никогда в жизни я еще не видел такой безмятежной улыбки.
Тоненько скрипнула паркет, и в комнату просочился здоровенный котище с поднятым кверху хвостом. Морда у него была совершенно бандитская. Именно его я, по-моему, видел когда-то в проходном дворе.
Впрочем, не знаю.
– Доброе утро, – вежливо сказал я.
– Мя-я-у!..
Сигарета у меня потухла, и я ее выбросил. Слегка подташнивало, и пришлось сделать несколько сильных вздохов. Чтобы придти в себя. Правильно Минздрав предупреждает насчет курения. Затем я присвистнул и с непонятной для меня самого целью обошел всю квартиру. В пустых комнатах стояла жутковатая тишина. Сияли стекла, сверкали свежевымытые полы. Уже знакомые скрипы и шорохи распадались в углах. И от безлюдья, от свежей вымытости и тишины возникало ясное чувство, что это уходит жизнь, которой здесь больше нет места.
Кот следовал за мной по пятам и громко мяукал.
Мне не было жаль Антиоха. Сейчас мне казалось, что он должен был кончить именно так. Я нисколько не удивился. Ничего другого, по-видимому, не оставалось.
– «Дурень! Дурень! Дурень!» – опять сказали откуда-то сверху. Но – уже шепотом, как бы издалека, затихая.
В холодильнике я нашел пакет еще годного молока, налил в блюдце и покрошил туда булку из хлебницы. Кот припал к блюдцу, остервенело урча, чавкая, как бегемот, и постукивая жестким хвостом по паркету.
Я не удержался и погладил его.
Он, не отрываясь от молока, поджал уши.
Все, что я взял на память об Антиохе, это – три страницы, лежавшие перед ним на столе.
Я сложил их вчетверо и засунул в карман.
А потом я выгнал из квартиры кота, вышел сам и закрыл дверь.
Ночью город заволокло тяжелыми, рыхлыми тучами. Как огромные черепахи, неторопливо тащились они по небу, цепляли ластами крыши, трубы, наполняли сырым туманом верхние этажи. С утра начал накрапывать дождь. Сначала – редко, будто примериваясь, а потом все чаще и чаще. И вдруг за какие-то две-три минуты простерлась вокруг непроходимая водная пелена. Раскинулись и тут же вспенились лужи. Асфальт стал черным. Побежали от водосточным труб шипящие мусорные ручьи. Твердые костяные пальцы забарабанили в окна…
Мы ждали своей очереди в вестибюле – вырванные из обычной жизни, чужие друг другу люди. Народу на церемонию собралось немного, за прошедшее время Антиох растерял почти всех знакомых. Пришли сослуживцы с его последней работы: трое ответственных, очень серьезных мужчин, осознающих важность момента. Они держались как бы отдельно от остальных, разговаривали вполголоса, сближая тугие галстуки, часто выходили курить под навесом на улице, и тогда сквозь стеклянную дверь видно было, как они смыкаются головами и вдруг снова откидываются, гася веселье. Наверное, рассказывали анекдоты. Пришли две полустертые школьные приятельницы в темных платьях. По их вытянутым и несчастным лицам было ясно, что они и сами не знают, зачем явились. Видимо, сочли, что уклониться в данном случае неудобно. Они как-то быстро выяснили, что я тоже, оказывается. учился с ними, прилепились с обеих сторон и вязко, с тягостными подробностями предавались воспоминаниям. Одна не любила, оказывается, математику, а другая, оказывается, любила. Одна не помнила учителя по кличке Паук-Крестовик, а другая помнила и говорила, что кличка у него на самом деле была – Бергамот. Обращаясь ко мне, обе запинались и трогательно краснели, очевидно, забыв мое имя и мучаясь теперь от неловкости. Впрочем, продолжалось это не слишком долго. Та, которая любила математику, быстренько сориентировалась и исчезла, сославшись на пятерых детей, а другая, помнившая учителя-Бергамота, тут же забилась в угол и впала в каталептическое состояние. Больше она не сказала ни слова, и, честно признаться, я был этому только рад.
