— Деточка, угощайся, я не жадный… — протягивая добычу, сообщил я личику, которое, как оказалось, обладало весьма внушительного размера пастью. По крайней мере, часть моего завтрака исчезла в ней без следа.
— Ам-ням-мррр! — сообщило личико, сверкая глазами.
— На здоровье, деточка, — умилился я, и улыбнулся. Совершенно случайно — мило и обаятельно. Да так мило, что дитя прониклось ко мне пугливой подозрительностью. Уверяю вас, для ребенка из трущоб это — максимальное выражение симпатии.
— Как тебя зовут, бродяжка?
— Хилли. А ты почему не подыхаешь?
На самом деле она спросила еще грубее.
Я удивился. Украдкой отнял руку от предполагаемо вывалившихся внутренностей — и увидел сквозь прореху в ткани совершенно целый живот.
— Это, деточка, фокус. Это, маленькая змейка, ловкость ру… живота и никакого обмана, клянусь мамой.
Детская логика меня всегда поражала. Еще больше, чем женская.
— То есть, — в глазах, уже не таких голодных, засверкали искорки напряженной работы мысли, словно она, мысль, была сияющей пчелкой, собирающей нектар умозаключений с синих радужек-цветков, — если я тебя пырну, тебе ничего не будет?
Не уверен, что в голосе малютки прорезалась досада, но что-то похожее там явно наблюдалось.
— Ничегошеньки, ласточка моя, — я поднял с земли камушек (как я через секунду понял, на самом деле — кусочек засохшего дерьма, но волшебства момента даже это не нарушило) и слегка прищелкнул пальцами. Камушек исчез из моей руки, а секунду спустя я 'вытащил' его из уха малявки. Реакция последовала самая что ни на есть странная — девчонка накренила голову набок и стала трясти ею, одновременно стуча по другому уху ладошкой.
— Что ты здесь делаешь? — решил я сменить тему, глядя, как опасно увеличивается угол наклона детской головки, причем угол этот увеличивался прямо пропорционально нетерпению и злости, проявившемуся на лице Хил.
— Клиента поджидаю, — фыркнула она, с силой треснув себя по уху, потом уставилась на землю, явно ожидая, что после моего маленького фокуса из головы у нее вывалится куча дерьма, и можно будет, продав его важным пузатым садовникам в богатом районе, жить припеваючи целых три недели.
Я поперхнулся остатками мяса. Это потом я привык, что в Дор-Надире такие вещи (те, про которые я подумал), были вполне в порядке вещей, но тогда был, мягко говоря, шокирован. Даже не столько самим заявлением, прозвучавшим из уст девчонки, вряд ли старше десяти лет, сколько дальнейшим ходом мысли, вытекающим из сего заявления. Кто мог… Кому могла понадобиться в качестве ночной забавы малолетка, грязная, словно морковка, которую я выкапывал в течение двух месяцев из земли, сквернословящая и трясущая головой? Но через некоторое время все разъяснилось.
— Жду, потом наводку даю, кто с деньгами, да еще притом и послабше, так чтоб наши могли справиться, — Хилли прекратила свои упражнения по развитию шейных мускулов и уставилась на меня, — мяса больше нет? А, и не надо, все равно на три дня наелась. А деньги? Хотя, откуда у тебя…
Сухой до той поры фонтан явил миру чудо, забив с небывалой силой — то есть, выражаясь языком поэтов забил, а если проще — девчонка вывалила на меня массу информации, из которой я успел понять немногое, но не из-за тупости, а просто в силу незнания местного диалекта и жаргона. Но кое-что все же до меня дошло. Почему она говорила со мной? Видимо, я не впечатлил ее целым животом, и она мнила меня уже почти дохлым, а значит, не опасным…
Хил сидела в 'засаде', как она это называла, хотя ее задача сводилась лишь к тому, чтобы лежать под кучей тряпья и сигналить своим о том, что по переулку идет беззащитный и более-менее денежный человек. Ни на что другое она не годилась — слишком была слаба, но зато мозгов (вот уж сюрприз!) ей оказалось не занимать. Она прекрасно помнила всю трущобную братию, хотя позже я сломался именно на здоровенном списке различных 'Щекотунов' и 'Хлебал' и их многочисленных приспешников. Девочка же щелкала языком и недоумевала… Она-то знала каждого бродягу и преступника в лицо. И знала, кого можно 'брать', а кого нет. И кому платить мзду.
Далее по переулку происходило действо, делающее честь любому полководцу. В зависимости от пола, предполагаемого статуса и силы жертвы, применялись разные тактики, но все чаще две — 'Псы' и 'Ребенок'. В первом случае слева, из какой-то дыры, вываливалась свора злющих бродячих собак, и жертва, напуганная напором и брызжущими слюной пастями, ныряла правее, а там ее ждали остальные члены 'шайки'. Во втором — там же, справа, раздавался плач младенца, и сердобольный идиот спешил на помощь.
И получал промеж глаз, либо же в затылок, камень, завершающий его никчемную жизнь.
Младенец, кстати, был самым настоящим. Он умер через два дня после того, как я вступил в шайку.
Хотя, слово 'вступил' здесь не совсем уместно. Меня пригрели, приютили и защитили. Мы делились друг с другом тем, что у нас было — я играл им незамысловатые пьески и показывал фокусы, а они меня кормили. Радовать друзей своими талантами — что может быть чище и светлее?
Да, вы правы, я опять цинично насмехаюсь вам в лицо. Делать прекрасным то, что у нормального человека может вызывать лишь ужас — это высшее мастерство. Выворачивать наизнанку смыслы — моя профессиональная болезнь. Или болезненная профессиональность, как угодно.
Впрочем… в чем то и я прав. Хотя бы в том, что то время вспоминаю как одно из самых светлых, пронизанных спокойствием и теплотой в моей жизни. Странно? Ничуть.
Умиротворение души никак не зависит от неудобств тела, утомления мозга и метаний сердца. Оно просто есть, или его нет. У меня тогда — было. В самые тяжелые, напряженные моменты нашей жизни, когда мы стоим на краю, с дрожью и нездоровым интересом наклоняясь над бездной, — только одно может удержать от падения, или прыжка… Уверенность в том, что мы кому-то нужны. Я мигом забыл о бесцельности своего существования, стоило этой малолетней братии появиться в моей жизни.
Всего деток было шесть. Это не считая младенца, который, как я говорил, отошел в иной, и надеюсь, лучший мир. Помимо Хилли шайка насчитывала: братьев Горри и Шелеразанга, Ку Цина, 'Малого' и Йочи. Последняя была старше Хил, но мозгов ей недоставало примерно так же, как узкоглазому Цину — роста. Гор и Занг братьями были лишь потому, что сами так хотели, на самом деле общего в их внешности были только голодные глаза. Занг, уроженец дальнего Юга, темнотой кожи мог поспорить с сажей, а его 'братец', похоже, оказался моим земляком. По крайней мере, на языке Севера он болтал легко, даже слишком много, только чуть проглатывая некоторые гласные, на местный манер.
