В этом не было никакого особого милосердия, напомнил себе король, который, как и его далекие рабы, пил мелкими глотками воду из деревянного черпака в тени своего потайного уголка, глубоко внутри дворца. Пока был жив Дракон, Борс из Эбе, он каждый год брал оброк: тысячи живых душ с каждого Доблестного Воина, чтобы поддерживать заклинание вокруг тюрьмы Раджаата. Обсидиановые ямы требовали больше жизней — намного больше — но на них держалась безопасность Урика.
То, что рабы отдыхали каждый полдень, гарантировало, что они проживут немного больше и немного больше дней будут врубаться в черные жилы обсидиана. Впрочем, жизнь раба на обсидиановых копях редко длилась больше, чем сто пятьдесят дней, две пятых Атхианского года, который длился триста семьдесят пять дней. Обсидиановые мечи служили не намного дольше; даже когда ими не пользовались, они тупились и шелушились. Поддерживать равновесие между количеством способных работать рабов и числом корзин с драгоценной колючей рудой, от которой зависела оборона Атхаса, было задачей, выполнение которой Хаману отказался отдать своим темпларам. Это был его один из самых старых декретов, который давал несчастным рабам отдых днем, и именно угроза его личного вмешательства держала темпларов-надсмотрщиков под своими пологами.
Определенно, в этом не было никакого особого милосердия.
Зато милосердие было прямо здесь, скрывая присутствие короля от Павека, который спал мертвым сном в тени одного из мертвых плодовых деревьев. Разбудить человека с лицом, изуродованным шрамом, было не труднее, чем вздохнуть, но Хаману сопротивлялся искушению, которое, на самом деле, не было искушением. Жалкий ужас смертных сопровождал его все время; сладкий сон истощенного человека был редкой драгоценностью.
Сразу после возвращения в город вчера после полудня, Энвер послал гонца во дворец, прося суток отдыха, прежде, чем он мог вернуться к своим обязанностям. Однако верный Павек зашел в свой дом в Урике только для того, чтобы помыться и поменять запачканную грязью одежду. У ворот дворца он появился, когда солнце уже садилось, и провел добрую часть ночи за рабочим столом, читая под светом лун тонкие листы папируса.
Павек был умный человек; он легко разбирал почерк Хаману, понимал рассказ и выводы из него, но, самое главное, он был честный человек, и излучал свои эмоции как огонь излучает тепло. Этим утром он излучал интенсивное нежелание говорить о том, что прочел. Хаману согласился с этим нежеланием, по своему, и пригласил новичка-друида поработать в своем безжизненном саду.
Голые пни и аккуратно увязанные тюки с ветвями и соломой свидетельствовали о тщательной работе Павека — по меньшей мере пока он не свалился от усталости. Он так и остался лежать на этой свеже-расчищенной земле, ноги согнуты в коленях, одна рука под щекой, безмятежный как ребенок. Картины, чем-то похожие на миражи, танцевавшие над пустыми рыночными площадями, мерцали над плавно движущимися ребрами Павека, но в отличии от вызванных жарой настоящих миражей, которые любой смертный мог видеть, только Хаману мог видеть тонкие образы снов своего высшего темплара.
Впрочем, это были простые сны простого мужчины: образы тех, кто жил рядом с ним и кого он, по-видимому, любил. В центре вспыхивающих и гаснувших образов была женщина; губы Хаману сложились в понимающую улыбку. Прекрасная блондинка с великолепной фигурой, Хаману видел ее только однажды, ночью в Квирайте, но Лев Урика точно знал, что его уродливый темплар ничего не преукрасил. Хаману не знал ее имя; сликом много имен смертных, привязанным к лицам, он слышал за тринадцать веков, никакой памяти не хватит, чтобы сохранить их все. Но он узнал ее по особенному строению ее сознания и абсолютной честности сна Павека.
Эта белокурая женщина-друид попала в руки бывшего любимца Хаману, Элабона Экриссара, во время кризиса с зарнекой; именно тогда Павек впервые привлек к себе внимание Хаману. Следы плохого обращения, пренебрежения, да и просто пыток были отчетливо видны под ее внешней красотой и жизнерадостностью. За то время, что Хаману не видел ее, она несколько подлечилась, но не вылечилась полностью, потому что не хотела принять любовь и дружбу, которые его высший темплар предлагал ей. Впрочем со временем может быть так оно и будет; женщины чаще всего очень искушены во всем, что касается сердец смертных, а ее вырастила Телами, архидруид, которая была одной из мудрейших женщин Атхаса.
Впрочем, может быть и нет. Невидимые болезненные шрамы зачастую дают больше надежности и безопасности, чем любовь любого мужчины.
За свою долгую жизнь Хаману видел почти все, что может случиться с хрупкими и недоговечными смертными; мало что могло удивить — или заинтересовать — его. Отец Энвера, который прожил двести пятьдесят шесть лет, начал смотреть на мир с беспристрастностью бессмертного только незадолго до своей смерти. Павек, однако, был еще молод, а эта женщина была еще моложе. Мужчина и женщина живут дольше чем цветы, и они значительно разнообразнее, но Хаману видел, как быстро они увядают — особенно когда он использует их для своих целей.
Он слегка согнул указательный палец. Павек вздохнул, картины женщины в его сне исчезли, заменились другими. Теперь над плечом Павека витал мальчик, крепкий черно-волосый мальчик, который улыбался слишком легко и охотно, чтобы быть воспитанным в приюте для темпларов, как сам Павек. Слегка порывшись в памяти, Хаману вытащил оттуда имя мальчика: Звайн, был в другой части дворца, немногим меньше двух лет назад. Он вспомнил его имя, потому что это имя было необычно для Урика и из-за чувства позора и страдания, которое излучал этот Звайн: мед для языка бессмертного.
Да, и Звайн был еще один смертный, которого мучили как Экриссар, так и Телами. Он был сиротой, но не из-за своей ошибки, и выжил, потому что в тот момент, когда ему было совсем плохо, Павек протянул ему руку.
Этого было почти достаточно, чтобы один из Доблестных Воинов Раджаата поверил в справедливость и высшие силы.
Но на всякий образ Звайна, победившего свою судьбу, приходился десяток образов медноволосого Руари, порхавших рядом с ним. Юный полуэльф во сне Павека был хорошенький, гордый…хрупкий и так-аппетитный для пресытившегося короля, который страстно желал чувств своих подданых. Хорошо, что Павек оставил своего незабываемо-беспомощного друга в Квирайте. Даже во сне другого человека глубокие внутренние проблемы громко заявляли о себе, а медные глаза сверкнули зеленым, когда далекое сознание ответило на голод Доблестного Воина-
А потом все исчезло вместе с зевком Павека, приподнявшимся на локте.
