Еще как окажет.
Его провели через кухню – грязную, вонючую и запущенную; во времена старого маркиза такое было бы невозможно. Длинный, не застеленный ковром коридор привел Дрефа сын-Цино в покои, где ему еще не доводилось бывать. Впрочем, он слышал об этих комнатах. Знакомые слуги нередко расписывали ему их невероятную роскошь. Действительность не оправдала его ожиданий. Вероятно, эти большие старые комнаты с высокими потолками и окнами и резными каминами некогда были красивы. Но сейчас в оконных стеклах зияли дыры, люстры были разбиты, а паркет поцарапан и не натерт. Мебели почти не осталось – растащили или продали, чтобы выручить деньги; последнее всего вероятней, ибо разграбленный, холодный и заросший грязью дом вопиял о нищете. Дреф повсюду наталкивался на следы нерадивости и наплевательского отношения к собственности. Возможно, Бабка Дро говорила правду – крестьяне и бывшие серфы быстро научились презирать честный труд. Но, скорее всего, деревенька Дерриваль просто взяла да и переселилась в барские хоромы, прохватив с собой все свое безнадежное лихо.
В столовой было многолюдно, но тихо. Коммуна экспроприационистов собралась тут в полном составе на послеполуденную трапезу – зрелище, напоминающее Братские Трапезы Равных, введенные декретом в Шеррине. На Братрах, однако, царила обязательная шумиха, тогда как здесь застольная беседа велась вполголоса и довольно вяло. Трапеза проходила за длинным столом красного дерева – тем самым, за которым покойный маркиз закатывал грандиозные пиры. Но полированный лак со столешницы давно облез, стулья с парчовой обивкой исчезли; их место заняли длинные скамьи из необтесанных досок, на которых свободно могли разместиться несколько десятков патриотических задниц. В конце комнаты, на грубом возвышении, наскоро сколоченном из таких же некрашеных досок, находился стол поменьше, накрытый грязной скатеркой. За этим столом восседали десять человек, прекрасно знакомых Дрефу: самые остервенелые, отчаянные и горластые в Дерривале. Девять мужчин и всего одна женщина – его сестра Стелли, с красным рубином на корсаже. Она первой увидела Дрефа, когда тот вошел, и наградила брата долгим недобрым взглядом.
Появление Дрефа возымело эффект разорвавшейся бомбы. Бывшие его сотоварищи, словно проснувшись, столпились вокруг своего героя – жали руку, хлопали по спине, орали и спрашивали, спрашивали, спрашивали… Он отделывался краткими отговорками и в свою очередь задавал вопросы, запоминая ответы по мере того, как галдящие собратья увлекали его к столику на помосте, за которым, как он впоследствии выяснил, занимали места члены местного Народного Совета Экспроприационистов. Советники, видимо, вызывали у всех остальных такое же безграничное, чуть ли не подобострастное уважение, как в свое время – Возвышенные.
Решив, что ему будет приятно сесть рядом с сестрой, советники уступили ему соседнее место. Дреф оправдал их ожидания, запечатлев на сестринской щечке сухой поцелуй, встреченный ликованием всех присутствующих. С таким же успехом он Мог бы приложиться губами к статуе. Стелли и бровью не повела. Только когда он уселся, она изволила повернуться и смерила его долгим пристальным взглядом, начиная от башмаков с пряжками до жилета с кантом и пальто без единой заплаты.
– Великолепно, – наконец сухо заметила Стелли. Сама она по-прежнему носила обычное платье фабекских женщин-серфов. Вероятно, так было нужно. – Насовсем пожаловал или как?
Отнюдь, заявил он. Теперь он служит агентом у одного шерринского буржуа, и завтра у него деловая встреча в Луиссе…
– Заделался деловым человеком? Великолепно, – повторила Стелли.
Кстати, он заглянул всего на пару часов, ему нужно поспеть к дилижансу на север.
– Приморский дилижанс проехал час тому с небольшим, – тут же сказала Стелли, припечатав его взглядом недоверчивых черных глаз, словно двумя чугунными гирями.
Да, но скоро будет почтовый дилижанс, напомнил Дреф.
– И верно, – ухмыльнулась она. – Смотри, как хорошо рассчитал!
Что правда, то правда, признал он. «Нет, она безусловно не забыла о Зене сын-Сюбо. Не забыла и не простила».
Известие о ближайших планах Дрефа мигом облетело весь стол. Почтовый дилижанс! Оплатить место в скором почтовом дилижансе по карману лишь важным Лицам. Послышались восхищенные перешептывания. Дреф сын-Цино прекрасно устроился, тут и говорить не о чем. Значит, серф и вправду способен добиться многого в этом мире? Здесь, в Дерривале, жизнь по-прежнему не балует, но, может, в других местах?.. Однако поди убедись – кто позволит! Они ликовали, когда организовывали экспроприационистскую коммуну, принимали ее устав и голосовали за Совет, который сам себя выбрал, но веселье было недолговечно. Скоро выяснилось, что новооперившейся утопии потребуются усилия и самоотверженность всех ее членов, чтобы она не сгинула во младенчестве. Возникла острая нехватка рабочей силы. Не прошло и полугода после смерти сеньора, как Совет был вынужден установить новый «рабочий налог». Отныне каждый член Народной коммуны экспроприационистов Дерриваля, желающий сменить местожительство, обязан был в порядке возмещения ущерба за то, что лишает коммуну рабочих рук, внести в общий котел соответствующую сумму наличными. Это, считал Совет, не только законно, но и справедливо: коммуна объединяет всех, и если кто-то своим уходом подрывает коллективный трудовой фонд, то обязан возместить собратьям эту потерю. Однако, при всех разговорах о справедливости, оставалось признать очевидное: дерривальские крестьяне, проснувшись в одно прекрасное утро, обнаружили, что прикованы к земле так же накрепко, как в дни монархии с ее рабской системой.
Тут с кухни принесли еду, и беседа временно прервалась. Верхний стол обслужили в первую очередь. Подали жидкое овощное рагу – безвкусное и в малом количестве, несколько ломтиков хлеба грубого помола, чуть подкрашенную винным уксусом воду и жилистую курицу – одну на одиннадцать человек. Подавальщица – их было две – плеснула водой на скатерть. Стелли недовольно хмыкнула, и девушка отпрянула, словно ее ударили. На нижний стол подали то же самое, кроме курицы. Чем эта еда отличалась от той, что они ели, будучи серфами? Ничем, только посуда была другая. Теперь ту же нищенскую жратву им подавали на фамильных тарелках во Дерривалей – с золотым ободком по просвечивающему фарфору, а розоватое пойло наливали в бокалы тончайшего хрусталя. К этому и сводился их экспроприационизм.
По просьбе советников Дреф потешил собратьев занятными историями из шерринской жизни. За нижним столом те, раскрыв рты, внимали его рассказам о столице и бесчисленных ее чудесах: о революционных преобразованиях в Шеррине; о легендарных патриотах, каковых ему довелось видеть мельком, включая самого Уисса Валёра и его кузена Бирса. Пока Дреф разглагольствовал, сестра не сводила с него немигающего свинцового взгляда. Она никогда не скрывала своих чувств. Вот и сейчас на ее лице отчетливо проступали мрачность, враждебность и недоверие. Однако за последние, столь богатые событиями месяцы она изменилась, возможно, впервые почувствовала собственную значимость – ведь она стала советницей. Раньше она не раздумывая шла напролом, теперь научилась ждать, взвешивать, прикидывать. И за этим внушающим страх спокойствием ощущалось какое-то потаенное удовлетворение человека, знающего то, чего не знают другие.
