Пошел бы Жан к баронству, да не очень получалось у него мечом махать, с лука стрелять и топорами кидаться. А за красивые глаза карьеру не сделаешь, к тому же очень смущало его подражание чиганам. У тех тоже бароны, важные и в побрякушках. А суть одна — захапать побольше, плоть свою баловать и умереть в расцвете сил от ожирения. Барон, барин — какая разница? Бетенкур все-таки больше ценил власть, которая, увы, без денег не дается. Каждый несет столько, сколько в состоянии вынести[36]. Носильщиком ему быть не хотелось.
А кем хотелось? Этот вопрос надо было задать иначе: кем можно быть? Жан пошел в свой сарай, проверился, чтоб никто за ним не наблюдал. Но ночь стояла такая темная и гадкая от сыпавшего с разных направлений дождя, что вряд ли найдется человек, способный поставить крест на своей личной жизни в угоду сырости, холоду и мраку.
Бетенкур установил пирамидку, свечки и шар в порядке, который экспериментально ему казался наиболее верным. Перед тем, как поджечь свечи, он протер шар лоскутом кожи, но призадумался. Не было здесь ничего случайного, разве что треклятая мышь. Протереть стеклянную поверхность можно и нательной рубахой, вот надпись с чертой посередине должна быть приспособлена для чего-то.
— Черт! — внезапно догадался Жан, точнее — вспомнил. Когда-то отец Меур показывал ему такую же надпись, чтоб он умел ее отличать от других в своих инквизиторских изысканиях. — Конечно же. Как у меня из головы вылетело?
На коже было написано что-то, типа «Баал Зевул», а это явно свидетельствовало, что этот лоскут служил очень важным элементом в правильном соблюдении ритуала. Баал Зевул — это «Господин из преисподней», из самого его зева. Точно процитировать попа Жан уже не мог, не думал он, что доведется вот так запросто решиться на обряд, за который они, инквизиторы, и отлавливали всяких ведьм. Но тут дело другое, его цель не служить «Баал Зевулу», а всего лишь узнать, работает вся выстроенная им система, либо — нет. В крайнем случае, всегда же можно потушить огонь, убрать шар и сунуть за пазуху пирамидку. И еще, конечно, хочется спросить кое-что. Тоже с проверочной, так сказать, целью.
Жан решился. Не век же в Руане сидеть, всяких готов недорезанных отлавливать и по милости свыше заниматься погрузкой королевских парусников!
Запалив свечи, Бетенкур по наитию поместил на шар лоскут кожи, ставший почти прозрачным, так что перечеркнутая надпись тенью легла куда-то на центр образовавшегося яйца света. Черные свечи почему-то давали копоть, а света — мизер. Однако по углам сарая заметались какие-то тени, словно ветерок колебал горящие фитили, но ветра не было. Были галлюцинации.
Инквизитор почему-то нисколько не боялся — так не боятся спускаться в темный подвал, потому что заранее все в нем знают, что там есть, и где оно лежит. Он о страхах даже не думал, потому что занимал себя другой мыслью: дальше-то что?
Если бы он пригляделся к загадочной надписи, то заметил бы в ней изменения, которые, собственно говоря, вызывала линия, перечеркивающая слова. Она, эта черта, вела себя, как живая, слегка колебалась, меняя тем самым написание букв. То получалось balaksa seuloja[37], то — bala-sena[38], а иногда даже bhalla seva[39]. Но Жан чесал себе в затылке, пытаясь что-то придумать, как направить происходящее на пользу.
Что-то происходило, но будто бы само по себе, без учета его волеизъявления. В углах образовался иней, земляной пол как-то начал подрагивать, причем сам сарай продолжал стоять ровно и твердо, как скала. Центр шара стал похожим на зрачок, черный и постоянно безуспешно фокусирующийся. «Всевидящее око», — усмехнулся инквизитор, но тут же получил мощный пинок под зад, отлетел к входной двери и ощутил себя крайне неуютно: на его шее сомкнулись две мохнатые ладони и принялись перекрывать доступ воздуха.
Бетенкур попытался оторвать их от себя, но своими руками ничего нащупать не удалось. Получалось, что горло само по себе сдавливается, чтоб, в конце концов, удушиться к чертям собачьим. За глаза, которые могли вылезти из орбит, Жан не переживал — они у него всегда были слегка того, на выкате. Вот способность дышать терять как-то не хотелось. Он нечаянно нащупал у себя за пазухой бляху с условным изображением пронзенного яйца. Сей же момент надпись на куске кожи перестала мутировать, замерев в порядке, отражающем bhalla seva. Как по волшебству хватка на горле исчезла, воздух с сипением потек в заскучавшие легкие. И зрачок в хрустальном шаре наконец-то нашел свою точку для фокуса.
Все еще лежа, Жан подумал, что волосатыми ладони не бывают, так же, как и ступни. В крайнем случае, волосатой случается задница. Но не ею же кто-то давил его, как кутенка! Впрочем, возможно, что волосатая хватка на горле ощущалась от грубой веревки, либо не менее грубых щупалец. Мысли в голове инквизитора начали выстраиваться в логические цепочки, а это означало, что голова получила, наконец-то свою порцию кислорода.
Лежать на земле делалось все холоднее, изо рта шел пар от дыхания, тьма вокруг приобрела цвет. Она стала насыщенной багровой, и откуда-то из ее средоточия раздавался звук: легкие щелчки, вообще-то, правильнее — клацанье. Так, только чаще, шумят, когда зуб на зуб от холода не попадает.
Бетенкур пошевелился и встал на четвереньки, с удовлетворением отметив про себя, что больше никто его не лягает и не душит щупальцами. Страха он не ощущал никакого. Да и вообще все чувства изрядно притупились, даже инстинкт самосохранения, не то бежал бы он сейчас куда глаза глядят, ударился в религию и сделался бы ее адептом. Вместо этого он произнес, прокашлявшись:
— Кхе, кхе. Я всегда верил, что я — Избранник.
Вначале ответом ему было все то же слабое клацанье, потом в глубине шара, мерцавшем своим «всевидящим оком» произошло некое преображение, словно в зрачке отражались иные картины, иные места.
Жан, прищурившись для верности, увидел почти человеческий череп. Все бы в нем — ничего, да вот отростки, типа рогов из височной доли, уходили куда-то в невиданную высь и там упирались в свинцовую тучу. Однако сам череп помимо рогов имел еще и шею. То есть, не шею, как таковую, а тысячи тонких, уходящих книзу и там все больше расходящихся в стороны щупалец. Чем ближе к мертвой голове они подходили, тем плотнее примыкали друг к другу[40]. И череп это загадочно клацал своей нижней челюстью.
— Вот, стало быть, и мохнатые щупальца, — сам себе сказал Бетенкур и осторожно потрогал рукой шею, словно опасаясь, не будет ли предпринята очередная попытка проведения удушающего приема?
Никто его лишать воздуха не собирался, во всяком случае — пока.
