— Нет, — прошептал Теодор. — Давай-ка не будем сейчас вспоминать об этом… Что у нас там дальше? Звёздочки, или девушки? Ну, пусть будут девушки…
— Три девушки в горной деревне живут, лай — ди — ри — до!
Их белой, и пегой, и рыжей зовут, лай — ди — ри — до!
То ли стоявшего за дверью смутил звон кубка, то ли пение стало совсем уж диким, но он обнаружил себя только теперь. Человек, который стоял на пороге, не был Мануилом — на это Теодор и не надеялся. Не был он и любимым братцем: тот находился в неделе пути к юго-западу. Это был даже не стражник, а жаль: вышла бы отличная мишень для кувшина. Это был Гвидо, всего лишь.
— Тео?
— Заходи, Гвидо, — махнул рукой Теодор. — Где ты был раньше? Без тебя и песня не песня… Кстати, скажи — тебе хоть раз в жизни попадались рыжие козы? Что за дерьмо в голове у этих накаррейцев? Рыжая коза — ну надо же!
— Чёрный барс слишком налегает на вино, — мягко ответил Гвидо, накидывая на дверь засов. — Завтра он рискует выпасть из седла перед всем Святым Отрядом.
— Друг, — поморщился Теодор. — Прошу в последний раз: не называй меня никаким барсом. Если тебе так хочется польстить, зови меня по дарованному отцом званию: капитан-комит. Это позабавит меня гораздо больше. Подпевай — ка:
— Ах, белая очень скромна и мила, лай — ди — ри — до!
И только под утро она мне дала, лай — ди — ри — до!
Гвидо, не проронив ни звука, подошёл вплотную, и встал сзади, за креслом. Его движения были мягкими, изящными и слегка неестественными. Словно молодой человек не просто прошёл мимо, а пронёс себя, позволил полюбоваться собой. Но Теодор, вот беда, не обратил на это никакого внимания, растекшись в кресле с полузакрытыми глазами, и горланя:
— А пегая целой деревне даёт, лай — ди — ри — до!
И только под утро настал мой черёд, лай — ди — ри — до!
— Стоит ли петь эту песню здесь, в колыбели Святого отряда? — шепнул на ухо нагнувшийся Гвидо, слегка уколов кожу своей бородкой. — Вашим гвардейцам неприятно слышать её, господин. Здесь не любят накаррейцев.
— Вряд ли сильнее, чем я, — вздохнул Теодор, отхлёбывая вино прямо из кувшина. Алые струйки побежали по подбородку, упали за ворот, испачкали белоснежное полотно рубашки. — Ещё раз говорю тебе: ты мне не слуга. Разве мы с тобой не выходили на бои в Песчаной яме — спина к спине, вдвоём против шестерых? Разве мы не зализывали друг другу раны, как дикие котята? Разве не ты утешал меня, когда хотелось плакать от обиды? Разве мы не делили с тобой постель, когда стали старше? Когда мы наедине, называй меня Тео, как раньше.
— Я буду называть тебя барсом. — Тонкие пальцы Гвидо вытерли с горячей груди красные капли и поползли ниже, забираясь под ворот. — Когда-нибудь время Белого Барса подойдёт к концу, и настанет время Чёрного. Твоё время.
— Нет, — сказал Теодор, не открывая глаз. От медленного движения тёплых пальцев, пощипывающих сосок, что-то набухло в паху и подмышках. Но это было вовсе не желание, скорее, наоборот — неприязнь. К тому же от Гвидо явственно пахло миндалём, и этот запах вызывал лёгкую тошноту.
— Не сегодня. Сегодня я желаю быть злым и пьяным. Что там делала рыжая девушка из песни? То, что она никому не давала, я помню. Я забыл, как это складывалось в стихи.
Гвидо обошёл стол и облокотился на краешек.
— Никак не можешь забыть её? Можешь не отвечать — я вижу это в твоих глазах. Каков бы ни был повод для твоего дурного настроения, результат всегда один: ты напиваешься, и горланишь песни, которым тебя научила Кевана.
— А тебе есть до этого дело? — Голова качалась так, что впору было держать её обеими руками, чтобы не оторвалась. Похоже, Гвидо и впрямь был прав: не стоило пытаться освоить полный кувшин. И, наверное, не стоило так со старым другом, единственным сердцем, любящим безвозмездно.
— Нет, — покачал головой Гвидо. О том, что слова друга задели его, внимательному глазу подсказали бы разве что слегка дрогнувшие брови. — Мне нет дела до неё, ведь она умерла. Мне есть дело до тебя, Теодор. Я не могу видеть, как скорбь иссушает твои тело и разум вот уже два года. Скажи: может, тебя терзает её призрак? Тогда нужно позвать когена, и он проведёт обряд.
— Нет никаких призраков, — сквозь зубы ответил Теодор.
— Тогда в чём же дело? Ты так сильно любил её?
— Гвидо, друг мой, ты в своём уме? — Едкий смешок вышел очень неприятным: скрипучим, деревянным. Неживым, в общем. — Это же была просто шлюха. Которая пела мне песни, пока я отдыхал от её ласк. Должно быть, ты ждёшь, что я отвечу: нет, больше всего на свете я любил, и буду любить тебя?
— Я знаю, что ты никогда в жизни не скажешь этого вслух, — улыбнулся Гвидо, зачёсывая назад упавшие на лоб волосы. Этот жест, безупречно отыгранный для единственного зрителя, был прекрасен в своей бесполезности: чёрные локоны тут же упали обратно. — А ещё я знаю, что это правда, мой барс.
— Друг мой… — Теодор зажал ладонь Гвидо между своими. Для этого пришлось перегнуться через стол и свалить на пол целый ворох свитков. — Прости меня за дурное расположение духа. Завтра нам предстоит отправиться на юг, искать змею в пустыне. Скорее всего, отец просто желает избавиться от меня — пока не родился его ублюдок.
— А может, и нет. Никто не мог похвастаться тем, что умеет читать мысли короля. Поэтому его и зовут Великим.
— Гляди… — Длинный палец с раздвоенным ногтем опустился в алую лужицу, разлитую на столе и пополз вверх, оставляя мокрую полоску. — Вот Город, а вот — Нисибис. Между ними триста с лишним лиг. На этой дороге нет никаких крупных поселений, только горные ущелья и маленькие крепости. А знаешь, почему их там нет?
— Потому, что все торговцы идут в Нисибис по морю. Тут нет водоворотов и подводных скал. Любой рыбак преодолеет этот путь за пять дней.
— А мы почему-то идём конным ходом… — Раздвоенный ноготь, красный от вина, поднялся вверх. — Хотя на галерах было бы быстрее раза в три. Но таков приказ, и его придётся выполнять. Похоже, мы застрянем в пустыне надолго.
— Может, отец хотел сохранить твою миссию в тайне?
— Да мне плевать, что он там хотел! — Кулак Теодора врезался в стол, и кувшин испуганно подпрыгнул. — Пепел моей матери ещё не остыл, а он уже мечтает, как будет нянчить своего накаррейского ублюдка! Пока я гоняюсь по пустыне за дикарями! Ты пойдёшь со мной до конца? Что бы ни случилось?
— Ты уже спрашивал, тогда, в яме, — тихо сказал Гвидо, глядя в глаза, полные не находящего выхода гнева. — Когда Десмонд поставил против нас шестерых взрослых парней, а нам едва стукнуло одиннадцать. Кто я без тебя, Тео? Меня делает сильным только любовь к тебе. Без неё я ничто.
