— Какая польза нам идти в этот дом? — сказал король. — Слишком мал он, чтобы приютить всех.
— Тогда я одна останусь, — ответила на это Айфе.
Она уже давно поняла, что с ней приключилось.
Когда оставили ее одну, сказала она голым бревенчатым стенам, и обвисшему, как брюхо, потолку, и занозистому полу, и мерцающим огонькам:
— Помощи прошу я, ибо по истечении девяти месяцев настало мое время.
Тогда прыгнула кошка ей на грудь и облизала шею, лицо и глаза шершавым язычком.
Когда же вновь подняла Айфе свои веки, всё в доме переменилось.
Девять прекрасных лож стояло вдоль стен. Опирались они на серебряные основания, столбы их были из красной бронзы, и украшала всё остальное сверху донизу чудесная резьба по тису. Легкие и яркие одеяла были брошены на постель. В изголовье каждого ложа горел самоцвет, освещая огромную комнату подобно ясному дню. Потолки были дубовые и такие гладкие, что умножали этот свет многократно, а пол был сплошь устлан душистыми травами. Тут же стоял золотой кувшин с медовым питьем и золотое блюдо для еды, приличествующей роженицам и родильницам, а также серебряный кувшин и серебряная лохань для мытья. Ополоски можно было слить в большой сосуд из меди, а объедки — положить в большую бронзовую миску. Все эти вещи были сплошь покрыты узорами — письменами древнего алфавита, похожего на ветви и сучья.
Поднялась Айфе, попила и поела досыта и обмыла свое тело. Затем взошла на самое красивое и широкое ложе и родила без грязи и мук сына с ясным лицом, крепким телом и зелеными глазами. Казался он не менее двух лет отроду и заговорил, как только отделила мать его от пуповины золотыми ножницами, что также были заранее приготовлены.
И сказала Айфе белой кошке:
— Благодарю тебя за помощь. Чем теперь отплачу я тебе?
Тогда усмехнулась кошка, подошла к ребенку и взяла его ручку в пасть. Выросла она теперь вышиной по колено Айфе, а вместо очей у нее, казалось, были вставлены пылающие рубины.
— Мать моя, — сказал мальчик, — она говорит мне, что зовут ее Ируйн и что хочет она взять меня себе в дом, чтобы воспитать вместе с другими своими приемышами. И просит она также, чтобы ты сколола мои пеленки брошью Дубтаха, моего отца.
— Жаль мне бросать тебя, — ответила на то Айфе.
— Не думаешь ли ты, что видеть меня будет в радость деду моему? — спросил мальчик. — И не принято ли в самых знатных домах Ирландии отдавать сыновей и дочерей своих друзьям, чтобы обучились они всевозможным искусствам и завязали узы дружбы со сверстниками?
— Верно ты говоришь, — снова сказала Айфе. Нарекла она тогда сына Кондлой и оставила в доме, а утром присоединилась к своему отцу Эогану и стала жить, как и раньше. Рассказывают еще, что была она выдана за сильного и знатного мужа и жила с ним в ладу.
А Белая Кошка привела в дом своих воспитанников, и были они все людьми. Начала она обучать Кондлу и прочих детей всем боевым приемам, которые знала: приему с яблоком, приему боевого грома, приему с клинком, приему с копьем, приему с веревкой, приему прыжка лосося, приему вихря смелого повелителя колесницы, приему косящей колесницы, приему удара рогатым копьем, приему сильного дыханья, а также геройскому кличу, геройскому удару, бегу по копью и стоянке на острие его. Показала она им всё хитроумие игр под названием фидхелл и брандуб, хотя не слишком Кондла в них преуспел. Одного не смогла кошка передать никому из своих названых сыновей: того приема, что называется „крик пламенеющего кота“. Ибо не записано это было в человеческой природе. Кроме того, не однажды зазывала она в свой дом олламов и филидов, чтобы учили отроков понимать старинную мудрость и распутывать плетение древних сказаний.
Так прошло семь лет: вырос Кондла и возмужал куда более прочих отроков. И решил он принять боевое оружие, а можно это было сделать лишь при дворе знатного человека.
— Настало мне время возвратиться к матери моей Айфе и королю, отцу матери моей, — сказал он Белой Кошке.
— Верно ты говоришь, — ответила она. — Только помни, что не самое короткое на свете — прямой путь и не самое легкое — предначертанный человеку жребий.
— Как это? — спросил Кондла.
— Так, — отвечала кошка, — что тело твоё обучено, а разум по-прежнему как у малолетнего дитяти и мало что разумеет.
— А что должен он уразуметь?
— Легко сказать, — отвечает Ируйн. — Нежеланен ты будешь отцу твоему, ибо мать твоя скуёт из тебя орудие мести.
Однако решил Кондла всё же вернуться на землю своих родичей, ибо, как учили его, дело возницы — править конями, воина — встать на защиту, мудрого — дать совет, мужа — быть сильным, женщины — плакать.
Тогда Ируйн сказала:
— Иду и я с тобой: не было у меня ученика столь понятливого, и не хотела бы я потерять его так легко.
А за эти семь лет выросла она с хорошего пса из тех, что помогают ирландцам пасти скот и сражаются вместе с ними на поле. Собаки эти могли раскидать в стороны зимнюю стаю волков, согнать в одну узкую лощину конский табун и положить передние лапы на плечи вражескому воину, чтобы откусить его голову. Причем это касалось самых мелких из этой породы.
Вот идут Кондла и Ируйн по холмам и пересекают ручьи и реки. Сначала поспевал юноша за зверем, но потом приустал, и тогда говорит ему кошка:
— Садись на меня верхом, как на лошадь.
Так он и сделал, и люди, которых становилось вокруг всё больше, дивились им и смеялись — не только потому, что дикий зверь служит человеку, но и из-за того, что мало было верховых в ту пору в Ирландии и скакунов запрягали в колесницы. И еще говорил кое-кто из встреченных ими:
— Ликом похож этот всадник на Владельца Рогатого Копья, и застежку такую видели мы давно на его вороте.
Вот после долгих расспросов подъезжают они ко двору Дубтаха.
А надо сказать, что был Дубтах наделен могучим даром предвидения и лишь оттого ополчился он на Айфе и ее женщин. Ведомо было ему, что не сможет он никак устоять перед ее белым телом и что если появится у нее сын от желания его, смертью будет грозить это рождение одному из двоих. А еще был Дубтах обучен всем древним повестям — и главным, и предваряющим их — и знал, что хотя первым ополчается на отца сын, верх всегда одерживает отец. Но это происходит, если отец не узнаёт свое семя в неведомом пришельце. Оттого и дал он Айфе приметную вещь со своей одежды по первой ее просьбе.
Сидел однажды Дубтах внутри дома на богатом ложе, и толстая доска из звонкой меди висела перед его лицом: когда ударял он в доску, означало это, что хочет он говорить со своими людьми.
Вот ударяет он и спрашивает своих слуг:
