После резкого разговора с дядей и тётей Ширли быстро собралась, но вдруг остановилась в нерешительности, села на кровать. Она снова явственно увидела сцены налёта дубонов на ульпену: их кошмарные, словно оловянные, лица, лицо Ренаны в момент, когда она, не помня себя, ударила дубона, напавшего на неё, пытавшегося… Ширли ощутила острое желание увидеть хоть одним глазком Ноама, и где-то на задворках сознания, как в тумане почему-то мелькнуло лицо Рувика, склонённое над гитарой… а потом всё заслонило растерянное лицо отца. Ширли тяжко вздохнула, не в силах разобраться в себе, кого она сильнее хочет видеть — отца или Ноама. По щеке скатилась слезинка. Она ещё раз вздохнула, всхлипнула…
Из-за двери слышались голоса Арье и Тили, упрашивавших её доесть. Ширли вежливо отказалась, поблагодарила их за всё — и больше не сказала ни слова…
Было около 3-х пополудни, но из окна в комнату лился странный, тусклый свет.
Впрочем, к этому они в Меирии уже привыкли. Ширли вспомнила последний разговор с отцом, когда он отвозил её в Меирию. Вдруг, как острой иглой, её пронзило: «Теперь, увидев, во что превратилась Меирия, они точно захотят отвезти меня в Австралию, захотят меня оградить от всего этого, от моих друзей, от Ноама!» В этот момент, подумав о Ноаме и связав это с настойчивыми разговорами отца об Австралии, приняла решение. Все мысли и сомнения заслонила одна мысль: она должна немедленно, до их появления у Арье, бежать и спрятаться там, где родители достать её не смогут, и, конечно же, не смогут увезти ни в какую Австралию.
Рассудок замолчал — и надолго. Ею двигало стремление увидеть Ноама и страх перед попыткой родителей увезти её в Австралию. И если для этого надо будет пойти пешком в Неве-Меирию, значит, она пойдёт туда пешком! На мгновенье мелькнула немножко фальшивая мысль, что она не может слишком злоупотреблять гостеприимством семьи Арье, они же и без того должны ухаживать за больным дедушкой.
С родителями ей вообще не хотелось объясняться, особенно после налёта в ульпене.
Мысль об отце вызвала лёгкий укол совести, но она дала себе слово, что обязательно с ними свяжется, когда, наконец-то, встретится с Доронами и будет точно знать, что они, главное — Ноам, беседер.
Ширли решительно поднялась, схватила брошенную в угол сумку, распахнула створки окна. Перегнувшись через окно, она посмотрела по сторонам и увидела, что на улице ни души, родители, скорей всего, тоже ещё не добрались до Меирии. Со смесью изумления и ужаса она разглядывала с высоты второго этажа то, во что превратилась улица и дома за какие-то сутки. Перед её глазами оказался тесный тупичок, вроде жутковатого завитка, погруженного в полумглу. Некоторое время Ширли созерцала зловещий пейзаж и вдруг заметила, что картина медленно, но ощутимо меняется. Ей не потребовалось много времени, чтобы понять: изменения происходят в такт с меняющимися звуковыми отрывками. Каждый новый пассаж как бы накладывает новый жуткий штрих на пейзаж. Ей даже удалось зрительно зафиксировать момент начала звучания очередного пассажа. Как бы качнулись в разные стороны дома, уныло сдвигаясь в непривычном беспорядке вдоль резко сузившейся и словно бы вздыбившейся тропки (совсем недавно широкой улицы, с густыми деревьями вдоль тротуаров по обе стороны), начали вспыхивать краткие ослепительно-белые вспышки, пронизывая окружающий пейзаж — они ничего не освещали, только слепили глаза, вызывая раздражающее слезотечение.
Рядом с окном, по левую руку она увидела развесистое, почти обезлиственное, дерево и ухватилась за толстую ветку, очень кстати протянутую прямо к подоконнику. Она потом так и не могла объяснить даже себе, как ей удалось перебраться вместе с сумкой по этой ветке к развилке дерева, а потом спуститься с него, основательно исколовшись и исцарапавшись. Долго ещё всё происходящее с нею ей казалось каким-то диким сном. Как бы то ни было, она оказалась на сухой земле… вернее, на чём-то бугристом, только отдалённо напоминавшем сухую землю, по непонятной ей причине лишённую знакомого тёплого, терпкого запаха. Ширли недосуг было вглядываться, внюхиваться, а тем более — задумываться, она поднялась на ноги и огляделась вокруг. Где-то на краешке сознания продолжала биться мысль о Доронах, о Ренане, но главное — о Ноаме.
Вечеринка в доме Блохов
Только успели Моти и Рути выйти из дома и забраться в машину, с другой стороны к дому подошли сыновья со своими подругами, Смадар и Дальей.
Родители не знали, что их близнецы затеяли устроить дома светский приём, на который пригласили, естественно, Тимми Пительмана, главаря дубонов Кошеля Шибушича со-товарищи, конечно же, кое-кого из бывших школьных приятелей. Они пригласили также Минея Мезимотеса и Кобу Арпадофеля и — в качестве главного блюда! — Ад-Малека и Куку Бакбукини. Хотели пригласить приятелей-штилей, прогремевших на всю Арцену своими подвигами во дворе меирийской ульпены и в её общежитии. Но те (и прежде всего Антон) приходили в себя после неожиданно решительного отпора, который они получили от фиолетовых девчонок. Компашку, причастную к нашумевшему подвигу с Сареле, дубонье начальство решило скрыть на время от общественности в одном из закрытых и привилегированных домов отдыха.
* * *
Близнецы вместе со своими подругами зашли в опустевший дом и, выкурив по паре сигарет, начали наводить порядок — в их понимании. Первым делом, они, с трудом справляясь с привычным головокружением, поволокли в густые заросли пианино, на котором когда-то мама учила младшую сестру играть и до последнего времени занималась с учениками. По дороге они ухитрились уронить пианино, и дека раскололась. Смадар и Далья принялись дёргать за струны, дивясь и радуясь жалобному звучанию, потом подёргали за молоточки, ударяя ими по струнам. Братья присоединились к играм девиц и начали обрывать струны, выдёргивать молоточки, добрались до клавиш. Когда дорогой инструмент оказался разобранным на искалеченные обломки, оба сына Рути Блох, считавшейся в своё время одной из способных учениц музыкального колледжа, в несказанном удивлении тупо уставились на дело рук своих. Постояв несколько минут над раскуроченным маминым пианино, они покачали головами, на лица их неожиданно набежал слабый румянец то ли стыда, то ли смутного страха за содеянное. Наконец, они вдвоём затолкали остатки маминого пианино поглубже в заросли, пробурчав: «Всё равно это больше никому не понадобится… в эпоху силонокулла…» — и пошли в дом. Какое-то время они ещё испытывали некоторую неловкость, но бурные ласки подруг довольно скоро заставили их забыть обо всём.
