— А коли знаешь, так и… — замолчал, ждал ее ответа.
— Приходи, как стемнеет к баньке старой. Она аккурат супротив мостка через Прилучу. На крыше конек надвое развалился. Узнаешь, коли охота будет.
— Охота, Ружана.
Вдовая пошла по тропке крутой, а Некрас все смотрел вслед, любовался, как косы по спине ее вьются, как мягко ступают небольшие ножки по зеленой мураве.
Уже в ночи Некрас тихо собрался. Накинул чистую рубаху, порты, в сапоге удобно нож устроил. А как иначе? Бывал уж в передрягах по ночному делу. На пороге осмотрелся и крадучись вышел со двора. У старой баньки оглянулся, никого не увидел и толкнул тяжелую дверь.
— Долго идешь, молодец, — Ружана молвила тихо, вздохнула глубоко, прихлопнула дверь за Некрасом и скинула с себя рубаху.
Он горячим взглядом прошелся по спелому женскому телу, не ответил, только качнулся к Ружане и обнял. А что говорить, когда вон оно, живое, горячее и дрожащее в его руках.
Много время спустя, когда уж рассветная муть пробивалась сквозь малое оконце баньки, Ружана счастливо выдохнула, улыбнулась и уронила голову на грудь Некраса: тот растянулся на лавке, в потолок смотрел бездумно, руки под голову себе положил.
— Выдумщик ты, озорник. Я такой-то любви сроду не знала, — целовала крепкую грудь, ласкала мягкими распущенными волосами. — Токмо стылый ты, никого кроме себя не любишь.
— Как не люблю? Тебя вон люблю…сегодня, — хмыкнул лениво. — Ай, не угодил? Так ты скажи, Ружка, я удоволю так, как пожелаешь.
— Охальник, — засмеялась и оттолкнула жадные его руки. — Не о том я, Некрас. Сердца в тебе нет, любви.
— А что это за зверь такой любовь, а? Все твердят о ней, а кто ее видел? Чуял? Все к одному сводится, Ружана. Мы как раз то самое сейчас и вытворяли. Не так?
— Разве это любовь? Это плоть неугомонная. Любовь — иное дело, — вздохнула Ружка, прошлась ласковой ладошкой по тугому Некрасову животу.
— Не знаю, красавица. Люблю, как умею. Скажешь не сладко тебе? — Некрас схватил ее, подмял под себя, навис.
— Сладко. Люби еще…
Проснулась Ружана одна. Солнце высоко на небо забралось, светило и согревало. Вдовица потянулась сладко, принимая радостно свою женскую истому, оглянулась и увидела на лавке подле себя серебряную деньгу. Хотела брови свести сердито, но передумала. Подарок уж очень щедрый. А любовь…Так может прав Некрас? Нет ее, и не будет никогда.
От автора:
Ремарки в конце каждой главы.
В тексте будут встречаться просторечные выражения, автор не станет делать сносок, предполагая, что читателю известны значения слов.
Велес — "скотий бог" в славянской мифологии — покровитель домашнего скота и богатства, воплощение золота, попечитель торговцев, скотоводов, охотников и землепашцев.
Холопка (холоп) — лицо, находившееся в зависимости по форме близкой к рабству.
Волхв (волхвы) — (др. — рус. вълхвъ «кудесник, волшебник, гадатель») — древнерусские языческие жрецы, осуществлявшие богослужения и жертвоприношения, которым приписывались умения заклинать стихии и прорицать будущее. Волхвы составляли особый социальный слой.
Закуп — упрощенно — должник. Хозяин не имел права распоряжаться личностью закупа, в отличие от раба, и после отработки долга закуп вновь становился лицом свободным.
Вече — народное собрание в древней и средневековой Руси — и во всех народах славянского происхождения, до образования государственной власти — для обсуждения общих дел и решения вопросов общественной, политической и культурной жизни; одна из исторических форм прямой демократии на территории славянских государств.
Весь — многозначный термин, в данном случае — древнерусское слово для обозначения деревни.
Понёва — женская шерстяная юбка замужних женщин из нескольких кусков ткани.
Глава 2
— Беги, беги, Медвянушка! Капелька моя, кровиночка, — мать обнимала крепко, целовала мокрые щеки и заплаканные глаза. — Помни про схрон. Помнишь?
— Помню, все помню, — Медвяна вцепилась в рукав матушкиной рубахи все боялась отпустить. — А ты? Мама, ты как?
— Не думай. Беги! К бабке Сияне беги. Спрячет. Схоронись и не вылезай пока я не приду. Слышишь, капелька моя? — мать поцеловала в последний раз и вытолкнула дочь в морозную темень с задней двери богатых хором. — Храни тебя Лада Матушка*.
Медвяна, утопая в сугробах, пробиралась задками к малой соседской избушке, а за спиной слышались крики, вопли, лязг мечей. Страшно, ох, страшно! Более всего за мать тревожилась. Все вернуться хотела, но отец велел слушаться, вот и пришлось. Ведь не холопка, а родовитая — отцовское слово крепко блюла.
Добралась до избы, когда позади всполохи огненные замерцали. Жгут! Лютуют дружинники Военега Рудного!
— Сюда, сюда, — Вейка, дальняя родня Медвяне, манила рукой с обледенелого крылечка. — Бабка спрячет.
Затащила в сени, подпихнула в спину. Бабка Сияна перехватила растерянную девушку, приподняла дверцу подпола и толкнула вниз по приступке крутой.
— В угол забейся. Там ямка. Ляг в нее, я тебя землей закидаю. Вейку опосля схороню рядом-то. Молчком, деваха, молчком сиди, инако услышат лиходеи.
Медвяна лежала в студеной земляной ямке ни жива, ни мертва. Бабка проворно накинула на нее полотнище старое, драное и землей присыпала. Чуть погодя зашебуршалось снова: Вейкин голос и копошение.
— Девки, тихо тут! Род*, спаси и сохрани. Отведи напасть, — бабкины тяжелые шаги и стук дверцы.
А потом тишина — могильная, земляная — укрыла Медвяну. Она не слышала Вейкиного дыхания, не ощущала ничего, кроме ужаса и слез, что текли по щекам, попадали в рот, солонили и горчили. Все замерло вокруг, затишилось, словно лес перед бурей.
Буря не миновала, явилась и показала всю свою страшную мощь. Грохот вышибленной двери, вскрик бабки Сияны и мужские голоса — громкие, дурные. Дернули дверцу подпола, загрохотали сапогами по ступеням.
— Ищи, Ганька. Тут она. В хоромах девку-то не сыскали. Ее Военег ждет. Слышь? Ищи.
— Тут, Хотен! Глянь, затихарилась!
Медвяна услышала визг Вейки и громкий глумливый смех мужчин.
— Не та, дурень. Медвянке Лутак шстнадцать годков. А эта уж в летах. Глянь, вдовая! Давай ее сюда. Ты-то куда, Ганька? Еще смотри.
Медвяна дышать перестала, заледенела от крика Вейкиного и хохота мужицкого, что раздавался сверху.
— Без меня не берите! Сотрете бабу-то, а мне как всегда — мертвячка! — невидимый Ганька шарил руками прямо над головой Медвяны. — Тьфу, нет никого. Меня-то, меня погодите!
Стукнулась дверца подпола и Медвяна осталась в темноте одна. Сверху слышался отчаянный крик Вейки и гомон мужиков, леденили кровь ужасом и разумением того, что творили сейчас дружинные с молодой женщиной.
Медвяна лежала долго все боялась перевернуться на другой бок, застыла. Губы искусала в кровь, слезами умылась. А Вейка все кричала, кричала, кричала… Потом умолкла. Мужики погоготали недолго и все стихло.
Медвяна выходить не спешила, помнила наказ матери и ждала. Чуть погодя провалилась с забытье муторное, что принесло ей сон недобрый и непонятный.
— Ты не тряси их с рубахи-то, дурка. Пчелы того не любят. Смирно стой и смотри. У отца-то твоего первейшее в округе бортное хозяйство*, а ты что ж, так и будешь неумехой? Братьев нет, так тебе-то и быть главой рода Лутак. Чего лупишься? Лутаков хоть и немногие знают, но срамить родню не можно. Учись, Медвяна, поглядывай, — Богша Кривой все говорил, говорил.
Медвяна ходила меж бортей за здоровым мужиком и слушала. Пчелы гудели ровно, правильно. А что ж не гудеть? Лето-то какое: травы с цветами да солнышко, небо синее да облака сметанные. Зелено вокруг и привольно. Вон из-за хоромины матушка показалась — улыбается, глазами сияет. Тятенька подошел, мать обнял, сморщился-засмеялся. Всё глядели на Медвянку с улыбкой, а потом отец рукой взмахнул, мол, прощай, дочка. За ним мать простилась, светлую слезу уронила.
