Жизнь, как я уже говорил, меня не баловала. В один прекрасный день, по телефону же, Людочка пригласила меня на свою свадьбу. Я нахмурился, но телефон моей хмури не передал, а голос мой был по-прежнему ровен и приветлив. Я отказался, сославшись на исключительную занятость. Я и в самом деле сегодня не мог. Неизвестный мне белокрылый лайнер давал отвальные гудки, выбирая мой якорь.
Я положил трубку и пошел прочь из комнаты — в коридор, на волю, перевести дыхание, собраться с мыслями и что-то придумать насчет бесконечных вечеров в пустой комнате, в одиночке со всеми удобствами, что маячили передо мной в самом что ни на есть обозримом будущем. «Едрена вошь, — думал я, бредя по длинному и пустому, как оружейный ствол, коридору. — Я же скоро жиреть начну от бездействия…» Ничто так не держит мужика в форме, как придирчивый женский взгляд. Ничто так не вышибает его из формы в кювет, как пинок изящной женской туфельки.
Но, как я уже заметил, жизнь и не собиралась обижать меня.
Она стояла в закуточке на лестничной площадке, где мы устраивали себе неспешные перекуры, обменивались соображениями по поводу внешней политики и анекдотами. Смотрела в окно и курила. Солнце, бившее в стекло, простреливало ее тонкое синее платье насквозь своими безжалостными и бесстыдными лучами, но ей нечего было страшиться, и я сперва рассмотрел и оценил ее фигурку, а уж потом перевел взгляд на ее прическу — беспорядочное переплетение жестких черных с фиолетовым отливом прядей. На вид ей было за двадцать, скажем, пять, но наверняка до тридцати. Возраст меня удовлетворял.
Я тактично кашлянул и сказал:
— Курить — здоровью вредить, — и достал из кармана пачку болгарских.
Она неторопливо обернулась. Я, конечно, рисковал, ориентируясь лишь на достоинства ее фигуры и прически, но еще не разглядев лица. Тут возможны самые жесткие проколы, потому что однозначное соответствие встречается далеко не всегда. Но в данном случае риск себя оправдал. У нее оказалось красивое бледное лицо, крупный улыбчивый рот и прямой, без нелюбимых мне веснушек, нос. Глаза прятались за непроницаемыми темными очками.
— Хорошо, бросаем вместе, — сказала она спокойно и затянулась.
— Что-то я вас на этом благословенном пятачке прежде не замечал.
— Я только что из отпуска.
— Придется вывесить график перекуров. — Я набирал разгон. — У нас тут разговоры большей частью на возвышенные темы, не для женских ушей.
— Я это учитываю.
— Жаль, что мы не сможем впредь покурить вместе. Либо мне отрекаться от мужского коллектива, а коллектив — это сила. Либо курить вдвое чаще, пренебрегая личным благополучием и производительностью труда.
— Пустяки. Моя дневная доза — две сигареты в смену.
— Ну, это не смертельно. Когда у вас по расписанию следующий сеанс забивания лошадей?
— Уже состоялся. В девять утра. А что вы торопитесь, я же только приступила.
Я не торопился. Мы прикончили по лошади и принялись за следующую пару. Наш разговор вертелся вокруг вреда курения, никак не выходя за этот порочный круг, хотя экскурсы в смежные области порой получались весьма пространными. Во время одного такого экскурса я выведал, что нежданную палочку-выручалочку зовут Ева, и представился сам. Изощренным способом, с чисто мужским коварством, я вынудил ее сознаться, что она не замужем и не собирается. Почему? Значит, есть на то причины. Меня это устраивало, я и сам не торопился в жертвы Купидона. Или Гименея. Или обоих сразу. Отпуск Ева проводила в Крыму, где все окрестные отдыхающие мужеска пола выстраивались в очередь, чтобы поделиться c ней соображениями на тему «Яд ли никотин». Отчасти поэтому ей не удалось толком загореть, но загар и вообще к ней не льнет… Ева работала в отделе вторичной информации, то есть через комнату от меня. Все складывалось донельзя удачно.
Она охотно шла на переговоры со мной, не избегала рискованных пассажей, не стремилась обойти те слабо закамуфлированные силки, что я расставлял ей, проверяя свою форму на сохранность. Делала она это спокойно: чувствовалось, что прекрасно знала о моих маленьких хитростях, но это ее не пугало и даже не беспокоило, и вообще все эти обязательные ритуалы, где мужчина должен разыгрывать роль охотника, а женщина — жертвы, ей давно известны, порядком надоели, и хорошо бы покончить с ними поскорее, но традиции приходится выдерживать… Мне все это жутко нравилось, я вообще не люблю тех, кто относится к процедуре наведения контактов как к самоцели, забывая о том, на что, собственно, она направлена, воспринимая ее всерьез и не прощая иного к ней отношения со стороны охотника, то бишь меня. Мне с такими скучно. Я от таких бегу сломя голову. Здесь был случай, когда мне никуда бежать не хотелось.
Ева внимательно изучила сквозь толстые темные стекла эту кропотливо, с любовью подготовленную мной мышеловку, нашла ее вполне приемлемой и с достоинством вошла в нее, не забыв прикрыть за собой дверцу. Иными словами, мы договорились встретиться после работы.
— Только не на крыльце, — сказала она, улыбнувшись уголком рта.
— А что так?
— Гуси не любят, когда их дразнят. Вам тут работать и работать. И мне, между прочим, тоже.
И я выяснил, что Ева не пользуется здесь благоволением коллег. Причины были естественны: женщины видели в ней сильного конкурента, а мужчины уже испытали себя в моей роли, но успеха не снискали. Последнее я воспринял как намек, как предупреждение и как вызов. Я поднял перчатку, и мы решили сойтись на автобусной остановке.
…Я присел на корягу, выступавшую над прозрачными водами ручья, потянулся и сломил тростниковый стебель. Мои ступни омывались ледяными струями, и быстрые алмазнобокие рыбы тыкались в них своими хитрыми мордами. Я рассматривал стебель, поворачивая его так и эдак, ощупывая чуткими к малейшей шероховатости пальцами. Потом достал из мешка нож и отрезал от стебля лишнее. Мне казалось, что я уже знал, какой звук смогу извлечь из будущей флейты. Этот звук будет прям, чист и скор, как ручей, над которым вырос тростник для флейты. И чтобы дать ему жизнь и свободу, ничего не жаль. И даже не обидно, что нож, которым я обрабатывал края и прорезал отверстия, был ворованный.
Флейта получилась длиной в мой локоть, в два колена стебля. На ней можно было нарезать много клапанов, но я не стал увлекаться. Чрезмерным усердием можно было все испортить.
Наяда уже давно следила за мной, за моими движениями, за моей флейтой, что пока молчала и молча билась в моих руках. Она сидела на корточках в зарослях тростника, не дыша и зачарованно приоткрыв рот. Наверняка думала, что я даже не подозреваю об ее присутствии. И не знала еще, что находится в моей полной власти с того момента, как увидела меня и мои руки.
