Ветер, до этого остававшийся за воротами, пронёсся по двору Храма, и юноше показалось, что белые стены потеряли очертания. Красная пелена осыпающихся лепестков скрыла, размыла их, и мир лишился чёткости. Теперь юноша видел только одно: дверь Храма. Но вот и она начала дрожать, стряхивая лепестки с роз, которые оплетали её особенно густо. Их заросли словно бы держали её, не давая раскрыться. Каменные створки на миг замерли, а потом распахнулись, как от нечеловечески сильного удара изнутри. Листья и цветы взлетели в воздух, захлестнули девушку, скрыв её от глаз. Когда же ветер отпустил их, и они упали на землю…
Юноша не мог поверить своим глазам.
Но смотреть ему оставалось недолго.
***
— Ещё одна жертва… И как жаль, что только одна…
— Зачем?.. Зачем тебе всё это?
— Неужели за год ты успеваешь забыть? Но тебе, впрочем, сложно понять то, что никогда не было известно. Ради силы! Ради свободы! Ради того, чтобы наконец сломать эти проклятые печати! Всего лишь один день свободы за целый год — этого мало, слишком мало. Но однажды я вырвусь из этих развалин, и тогда наш городок станет даже не первым блюдом, а всего лишь лёгкой закуской!
— Я остановлю тебя.
— С трудом верится! С каждым годом, с каждой зимой я становлюсь сильнее, а ты слабеешь. Ты иссушаешь себя в борьбе со мной, потому что боишься за тех, чьи жизни тебе доверили, а я… У меня есть лишь я сама. И для того, чтобы добыть свободу для себя, мне достанет сил.
— Если бы ты боролась только со мной, ты бы давно уже была свободна. Но ты до сих пор не смогла одолеть саму себя — именно потому, что твоя противница становится сильнее…
***
В трактире "Днище бочки" было шумно и людно. Конечно, ни один человек, мало-мальски представляющий себе, что такое трактир, этому не удивится: трудно найти питейное заведение, где не было бы шумно и людно. Трудно — но возможно. Однако отыскать трактир, где стоял бы такой гам, толпилось столько народу и так сильно пахло бы колбасой, луком и пивом, не удалось бы никому. Здесь человек пьянел, едва переступив порог — но не от того крепкого духа, которыми были плотно пропитаны сами стены, а от разлитого в воздухе радостного и беззаботного настроения. Лишь пригубив эту смесь удовольствий, посетитель сразу же хотел закусить её чем-нибудь кисленьким и остреньким — а ни в том, ни в другом у толстяка Харлима недостатка не было. И вот ещё один голос присоединялся к всеобщему хору, который вразнобой пел о чём угодно, кроме неприятностей.
Снаружи выл ветер, сердясь, что его оставили за дверью. Он грозил страшными карами, и некоторые из его гневных обещаний вполне могли сбыться. К примеру, зимний холод только и ждал удобного момента, чтобы наведаться в гости ко всем, кто не законопатил щели. Снежные тучи тоже были не за горами. Словом, осень была готова перетечь в зиму. День был очень похож на тот, когда влюблённый юноша ушёл в ночь и не вернулся. Однако между этими днями прошёл без малого год.
Но для трёх парней, сидевших в трактире, не было разницы между любыми днями, когда они могли заглянуть в любимое заведение. Не было им дела и до скверной погоды: когда приближаются холода, становится только приятнее распить стаканчик-другой.
— Эй! То ли я уже упился, то ли это дружище Этельред! — воскликнул один из них. — Давай сюда, приятель, у нас ещё осталась пара капель красненького!
— Пара капель? — рассмеялся тот, подходя к столу. — Сколько же напёрстков вы выпили, что называете это каплями? Если я один допью то, что от вас осталось, моё дыхание будет настолько лёгким и благоуханным, что моя ненаглядная Лиа меня и на порог не пустит!
— Неужто откажешься? — лукаво спросил другой.
— Упасите боги! — содрогнулся Этельред. — Нельзя же отдавать эти капельки вам после всего, что вы в себя влили! Придётся жертвовать собой…
И самопожертвование незамедлительно состоялось. С кружкой, поднятой к небесам, Этельред был похож на бога виноделия, вкушающего плоды трудов своих. Он словно олицетворял весёлую, буйную молодость, жадную до развлечений и не беспокоящуюся о расплате. Его красота была поистине дивной, но не вызывала зависти даже у самых мрачных людей: в крайнем случае — мечтательно-грустную улыбку. Трудно было представить, что обильные возлияния когда-нибудь дополнят его облик круглым брюшком и красным носом: сама природа, казалось, не допустит, чтобы столь совершенное её творение поблекло. Этельреда знали все, кто сидел в трактире, а также многие другие жители Вестора. Юноша славился разгульным образом жизни и излишним легкомыслием, но глядя на этого обаятельного весельчака, невозможно было не испытывать к нему симпатии.
— А что же твой брат? — спросил у Этельреда кто-то из сидящих за столом. — Почему-то он редко заходит сюда…
— Альфред по трактирам не ходит, — пожал плечами тот. — Если он куда-то и выбирается из дома, то только в места, где мало народу. По-моему, когда он выходил из утробы, он забыл взять с собой всю любовь к хорошим гулянкам, которая ему была отпущена. Так что мне потом пришлось подобрать и его долю.
— Да уж, тебе этого добра дали, не пожадничали, — усмехнулись друзья.
— А может, у Альфреда свои причины сюда не ходить? — подмигнул один из них. — Может быть, он ещё не отказался от надежды покорить сердце Лиа? Я давно удивляюсь, как быстро он уступил свою возлюбленную младшему брату…
— Сердце Лиа покоится в безопасности в моей груди, — хмыкнул Этельред. — Если братец вздумает за ним полезть, то сверху он напорется на острый язык, а снизу — на затопленную вином печень, — при этих словах он отхлебнул ещё глоток из кружки. — Нет, ребята, мой брат слишком честен, чтобы отбивать у меня подружку. Если ему и захочется тепла, он будет искать его где-нибудь в другом месте…
— Главное, чтобы поиски не привели его слишком близко к Храму, — сказал кто-то.
— Тише! — шикнули на него. — Ещё, чего доброго, беду накличешь…
Однако слово уже оказало своё воздействие, и беседа оборвалась не только за этим столом, но и за парой других рядом. Кое-кто уже косился на друзей — с подозрением, неодобрением или страхом.
— Да полно вам! — воскликнул Этельред. — Вы, чую, выпили или слишком много, или слишком мало. Что вам за дело до этого Храма? Там ничего нет, кроме диких роз на старых камнях. Да ещё эхо сказок старых бабок, которым не хватает воображения сочинить что-нибудь новое.
— Не говори так, — сказал один из парней: пьяная насмешливость улетучилась из его голоса. — Фея Храма — не сказка. Много людей могли бы подтвердить это: да только они уже никому ничего не расскажут. Точно так же, как старина Найвин, сгинувший год назад в первые дни зимы.
