Железная с кованым орнаментом дверь покосилась и не меньше полувека оставалась полузакрытой. Она была такой тяжелой, что бродяга не смог растворить ее шире, а протиснулся через щель. Храм был низкий, с круглым куполом. Внутри углы были скошены, получался восьмиугольный зал с полом из мраморных плит.
Вдоль стен – рассохшиеся деревянные лавки. В стенах – три глубокие ниши, в которых стоят статуи похожих друг на друга святых в ниспадающих одеяниях. На возвышении – огороженное пространство для алтаря. За алтарем – арка: это Небесные Врата.
Яромир хотел лечь на скамью, но потерял равновесие, оперся рукой о стену, упал – и ветхая скамья сломалась под его тяжелым телом. Шалый с тихим визгом завертелся вокруг хозяина.
– Ничего, не сдохну, – прохрипел тот, утешая пса, и больше уже ничего не мог сказать: начался такой озноб, что не попадал зуб на зуб. «Знаем мы эту песню, – мелькало у Яромира. – До утра будет трясти, потом бред, а потом уже ничего, отпустит…»
В храме было прохладно и сумрачно. Шалый скулил, вздрагивая и отскакивая каждый раз, когда у Яромира начинался новый приступ озноба, а когда он затихал, торопливо лизал ему щеки и лоб. Шалый уже повидал своего хозяина таким. Однажды это было во время стоянки в порту, другой раз – на веслах, и Яромира расковали и оставили в колодках на палубе, заменив другим гребцом…
Стуча зубами, Яромир безуспешно пытался закутаться в плащ, но руки не слушались. Шалый, не переставая повизгивать, лег передними лапами ему на грудь. Яромир пытался сбросить с себя пса в беспокойном бреду. Шалый тыкался мордой в руки и старался лизнуть в заросшую щеку.
На рассвете Яромир пришел в себя, но так ослабел, что только согнал Шалого, завернулся в плащ и уснул.
Солнце било сквозь затянутые плющом окна. Яромир проснулся, чувствуя, что, хотя мышцы все еще будто налиты свинцом, приступ лихорадки миновал. Шалый спал, положив на лапы бородатую морду. Яромир сел, огляделся. Вспомнил, что вчера нашел этот заброшенный храм. Его взгляд остановился на алтаре.
Там стояли кубок и темно-синий керамический кувшин, рядом – блюдо, накрытое тонкой белой скатеркой. Яромир безучастно скользнул по ним глазами и вдруг замер, пораженный. Подошел к алтарю, приподнял ткань. На блюде лежал круглый белый хлеб.
– Эй… кто здесь? – крикнул Яромир. – Эй!
Ему откликнулось эхо. Яромир выглянул за дверь. Там лишь шумели омытые недавним дождем листья.
– Эй! Кто-нибудь! – повторил снова.
Он вернулся к алтарю и понюхал, что в кувшине. Вино. Яромир разломил хлеб, положил в рот кусок и с удивлением ощутил привкус меда. Он сунул кусок и Шалому. Желтый пес только ткнулся в хлеб носом и отвернулся.
– Да ты, брат, сыт, – с удивлением понял Яромир.
Он налил себе из кувшина, недоумевая, кто о нем позаботился.
– Кто это был, Шалый? А, не можешь сказать… Это была женщина. Это женщина, потому что хлеб накрыт скатертью.
Яромир сел у алтаря с ломтем хлеба в руке и кубком вина, стал есть, чувствуя, как что-то влажное и теплое щекочет ему щеки: слезы. Чудо ранило его в самое сердце. Вместе с вином и хлебом слезы попадали ему в рот. Что она здесь делала, та, что оставила ему хлеб и вино? Яромир знал, что никакой проезжей дороги рядом нет. Неужто, как в сказке, какая-нибудь княжна собралась на охоту, увидала заброшенный храм и решила переждать дождь? Она вошла, заметила спящего у стены бродягу и оставила ему вино и этот удивительный медвяный хлеб, которые взяла с собой из дому. Наверное, кувшин с узким горлышком был у нее запечатан и лежал в седельной сумке.
Покончив с хлебом и вином, Яромир отер затуманенные глаза, положил руку на голову лежащему рядом Шалому. Пес видел ту, что их накормила. Наверное, она гладила пса, и ее ладонь лежала на том же месте, где сейчас лежала тяжелая, словно грубо высеченная из камня, ладонь Яромира.
Вечером ему опять сильно нездоровилось. Заброшенный храм казался безопасным приютом, и он решил побыть здесь, пока не уймется лихорадка. Хлеб оставил удивительное ощущение сытости на весь день. Если случайная гостья накормила этим же хлебом и вечно голодного пса, то понятно, почему тот не стащил с алтаря лепешку, пока не проснулся хозяин. Яромир уснул на уцелевшей широкой скамье, подложив под себя край плаща и закутавшись другим.
В разгар солнечного утра он открыл глаза. Его лица касались косо падающие на каменный пол лучи света, в которых плясала пыль. В кустах шиповника под самым окном гудели шмели.
Яромир сел. На пол соскользнуло тонкое шерстяное одеяло. Яромир зажмурился и открыл глаза снова. Пока он спал, кто-то укрыл его одеялом, а под голову осторожно, не разбудив, подсунул подушку, которая пахла каким-то благовонием. Яромир перевел взгляд на алтарь. Там его ждали кувшин и блюдо, покрытое, как вчера, скатеркой.
– Шалый?!
Пес лежал поодаль, прямо посреди храма, в столбе падавшего из окна солнечного света. Он поднял на хозяина взгляд, по которому было видно, что пес доволен и сыт. Яромир медленно покачал головой. В изголовье его скамьи лежала не замеченная им раньше, бережно свернутая белая рубашка из тонкого полотна и еще какая-то одежда.
Яромир ошеломленно вертел рубашку в руках.
– Эй, хозяйка! – сорвавшимся голосом окликнул он. – Где ты? Кто ты?
На скатерке, которой было покрыто блюдо, лежал одинокий цветок красного шиповника, сорванный, похоже, с куста возле храма. Как будто загадочная хозяйка хотела не просто накормить и одеть, но и поприветствовать своего гостя.
Яромир пошел умыться. Колодец во дворе засорился. Но по пути Яромир видел в роще ручеек. Он прихватил с собой чистую одежду, положил ее на траву у ручья, наклонился и набрал в горсть воды. В ручье отразилось человеческое лицо, и Яромир стал приглядываться: вот кого увидела в храме таинственная хозяйка. Неровно подрезанные ножом волосы и борода. Не борода, а щетина: направляя лезвие на кожаной подошве сапога, он так-сяк подбривал бороду, но никогда начисто. Лицо угрюмое, темное от загара и ветра.
Яромир равнодушно отошел от ручья. Но внезапно, словно на миг потеряв рассудок, схватил камень и с рычаньем бросил в воду, где недавно было его отражение. Шалый взвизгнул.
– Тебе-то что? – с досадой спросил его Яромир.
Он умылся, оделся в чистое. Кто же заботится о нем? Кто приготовил ему поесть и положил у изголовья одежду? Кто укрыл его ночью одеялом? Может, и вправду княжеская дочь, которую он придумал вчера? Она не показывается ему на глаза, потому что неподалеку замок ее отца и она не хочет, чтобы бродяга потом случайно узнал ее. А может, просто боится? И жалеет, и боится. Яромир хмуро сдвинул брови, но вдруг вспомнил цветок шиповника и закусил губу.
