Гость сделал что-то, что-то странное. И до неё донёсся нежный зов ветра над полями. Потом перезвон колокольчиков и снова голос ветра, ласковый, сизый и притихший. Моя лютня, подумала Эли. Он исцелил мою лютню.
* * *
— Рассказывай, — велел спокойно гость, и Кай повернул к ним изумлённое лицо тридцатилетнего больного старика, и Эли наконец заговорила. И это было — не страшно, лишь как-то неприятно, тяжело, как будто горло её несильно стягивала прочная удавка.
Мы были менестрели, я и Кай. Мы собирали и слагали песни. Мы пели хорошо и разное, пели всё, что хотели, и всё, что люди в дороге или в разных городах желали слушать. Кай делал флейты, лютни, балалайки, я пела мои собственные песни и те, что слагал он, и я ещё отлично танцевала. Тогда и денег хватало нам на жизнь с лихвой, мы путешествовали Севером и Югом, проехали весь большой Тракт… Однажды… пришлось петь перед кем-то очень важным, кем-то, наверное, из Стражи, и нами остались недовольны. Мы пели песни, которые те люди не захотели слушать. И там были… не только люди. Тогда мы этого не знали. И нас уже не отпустили. Среди них была одна, может быть, королевской крови, а может, просто Стражница — у них тоже есть своя Стража, я слыхала… которая нас прокляла. Она сказала, что наши песни — гибельная ложь и что отныне я петь не смею, а если запою, умру. И она что-то сделала с Каем…
— С тех пор я больше не пою. Ведь он с того самого дня стал как ребёнок или как старик, и если я умру, умрёт и он. Некому станет о нём заботиться, — сказала Эли.
Гость усмехнулся.
— Они тебе солгали, — сказал он. — Навести порчу они могут, если серьёзно захотят; но вот направить твоё тело, словно повозку, под откос при первом слове песни с твоих губ никому в мире не под силу. Тебя поработил твой страх. Страх — это их удел. Оставь его всем тем, чья власть — пустые миражи.
* * *
Она вышла во двор и, глядя в солнце над самым горизонтом, стояла без движения. А Кай, не понимая, что произошло, и не умеючи спросить, но чувствуя — случилось что-то важное, и я ей должен сделать радость, ей подарить цветы, ей их никто, кроме меня, не соберёт — Кай незаметно, как умеют на горе всех родителей все маленькие дети, ушёл за дом, подальше в степь, и начал собирать цветы. По грудь среди колышащихся трав он склонял голову, всматривался полуслепыми глазами старца и срывал самый красивый колосок, самый пушистый, мягкий, самый яркий среди всего неврачного огромного богатства.
* * *
— Пой, если хочешь, — сказал гость с крыльца, — а я сыграю тебе на лютне.
От прикоснулся к лютне, и лютня радостно запела, и вместе с нею, как волна приходит за волной, запела Эли…
* * *
…И Кай не чуял, как распрямляется его спина, как ноги и руки наливаются утерянной когда-то силой. Песня звенела в небесах. Она срывала с его закрытых уст замок и отнимала весь покой у трав. Песня гнала в высотах облака и торопила солнце в его пути за край земли. И Кай бежал. Он растерял свои цветы и не успел понять, не успел вспомнить проснувшимся умом, что это были лишь колосья и что цветы степей, красивые и бледные цветы, растут внизу, среди травы. За ними надо низко нагибаться.
Он захлебнулся в красках. Его глаза, давно слепые от проклятия, внезапно снова обрели всё то, что раньше потеряли. А степь звала. Она пылала Песней и жила, она кружила его и солнце, ветер и траву, подбрасывала в небеса и уносила в пропасть облаков. И на время он потерялся в круговороте утраченной и возвращённой памяти, жизни, силы. Запутался в сознании себя. Не понял сразу, где Север, где Восток и где свой дом, где льётся Песня — где Она. Он делал всё, что мог, бежал что было сил, и обнаруживал, что не туда, нет дома впереди, и поворачивал назад, а потом Песня начала стихать, и он стал прямо и обернулся один раз вокруг себя, и дом свой увидал. А дом был рядом.
* * *
Солнце как раз успело спрятаться за горизонт, когда Кай прошёл в калитку своего двора. Впервые за много лет он знал, что этот двор — его. Когда-то дом выстроил его отец. Здесь Кай стал юношей, певцом, поэтом, отстроил этот дом после пожара. Сюда после проклятия пришла его подруга Эли, ведя его за обессиленную руку. Здесь они выживали восемь горьких лет. И этот дом принадлежит ему, и эти полувысохшие грядки, на которых можно будет лишь умереть от голода зимой; и дряхленький забор, который не удержит и козу; его и этот мир, и степь, и тело, в котором он живёт, и Эли, женщина, которая ждала его всегда, которая его освободила. И он прошёл во двор неспешно, словно зная.
Она лежала на крыльце. Он поразился, как она красива, молода, как восемь лет проклятия и порчи, болезни, нищеты могли быть сметены и вычеркнуты Песней из Вселенной и изгнаны с её лица. Кай опустился на колени и взял её руку в свои. Тонкие пальцы лютнистки были грубыми от мозолей.
* * *
Он взял в сарае лопату и, вынося, задел ею за дверь. Железо запело призраком ушедшей Песни. Под эти звуки он до полуночи копал могилу. Когда он взял Эли на руки, её тело уже успело остыть. В смерти у неё было лицо юной девушки.
— fin —
