Никто не обратил на меня внимания. Все смотрели либо в затылок впередистоящему, либо в невидимую точку прямо по курсу. Я тоже хотел взглянуть туда, да не успел. Что-то ярко блеснуло в руках первого пацана. Я разул глаза как можно шире и с непонятным трепетом убедился, что белые пальчики сжимали толстенную рукоятку настоящего охотничьего ножа, по сравнению с которым мой перочинник казался ветхой избушкой перед гигантами современных многоэтажек. Рука была согнута. Острый кончик упирался в плечо.
Пальцы крутанулись, и заточенное лезвие ракетой метнулось прочь. За покосившейся каруселью к пеньку, некогда служившему ножкой для скамейки, привалилась мишень, сделанная из выгнутого обломка тёмно-сырой деревоплиты, покрытой белым налётом плесени. По центру рыжел треугольник.
Тук!
Вот откуда брались так напугавшие меня звуки.
Нож стукнулся плашмя справа от странного яблочка. Мне показалось, что оно дёрнулось, но, скорее, лист просто дрогнул от удара. Ни единого звука. Ни гула разочарования, ни ругани, ни возгласов. Даже пацан не проронил ни слова. Он просто сделал шаг в сторону, сгорбился и нехотя поплёлся к кустам, где начинался конец очереди. Девчонка в ярко-голубых джинсах и жёлтой футболке, стоявшая за ним, быстро сбегала к мишени, подобрала нож, вернулась и теперь прицеливалась. Нож она держала за самый кончик. Лезвие неприветливо серело, замерев между мной и солнцем. Рука вытянулась параллельно земле, нож стоял к ней под прямым углом. И почему-то мне показалось, что он теперь выглядел, словно памятник Скорбящей. Суматошная мысль мелькнула лишь на секунду, потому что нож уже летел к цели. Я автоматически вжал голову в плечи, ожидая очередного «Тука». Но лезвие под острым углом вонзилось в рыхлую землю за три шага до обломанного края. И снова мне показалось, что треугольник вздрогнул.
Я не придал значения мишени. Меня больше интересовал режик. Кто бы отказался подержать в руках настоящий охотничий пластырь? Кто угодно, да только не я. Девчонка почапала в задние ряды, а паренёк, оказавшийся впереди, засеменил к мишени. И тогда я сорвался с места.
На беговой дорожке меня не сумеют обойти даже прославленные спортсмены второго отряда. Так что фора растаяла в первые же секунды. А потом я ускорился, будто финишировал стометровку. Пацанёнок ещё перебирал ногами на полпути, а я уже нагибался к сокровищу. И через секунду правая рука покачивала приятную тяжесть.
Пацанёнок доплёлся до меня и уставился на кроссачи. Меня это не удивило, его треснувшим китайским «Реабокам» не тягаться с моей трёхполосной фирмой. Я поощрительно улыбнулся толпе. Лучи солнца слепили, поэтому реакция на незапланированное увеличение команды осталась мне неведома. Но оттуда опять не донеслось ни единого звука. Никто не протестовал и не возмущался. Будто бы всё шло, как надо. И я сразу понял, что нож им не верну.
А потом мне захотелось показать малолеткам, как надо метать настоящее оружие. Свой-то я давно наловчился. Теперь жглось опробовать эту штукенцию. Хмыкнув, я провёл остриём по ногтю и внимательно осмотрел тонюсенькую белую черту. Чей бы режик не оказался в моих лапах, прежний хозяин заточил его как положено.
Я по-хозяйски осмотрел мишень. И сразу позабыл про нож. Потому что рыжим треугольником на грязно-серой плоскости, вздувшейся пузырями… У меня аж дыхание перехватило. Три гвоздя вбили в деревоплиту. К двум нижним проволокой прикрутили две лапки маленького бельчонка. Левая и правая. Зелёное кольцо, свитое из телефонного кабеля. И красное. К верхнему притянули задние конечности. Лапы коряво скрючились вокруг погнутого гвоздя, а синяя проволока спиралью прошлась по ним, не забыв обвиться по металлу и напоследок прищемив переломленный хвост. Бельчонок распятый вверх ногами. Никогда я не видел ничего беззащитнее, чем выгнувшаяся дугой грудка, охваченная белым пушком, сквозь который проступало каждое рёбрышко.
Пацанёнок перестал изучать мою обувку и требовательно потянул нож к себе. Ага, брался один такой. Я сжал рукоятку чуть посильнее. Пальцы мальчишки скользнули по лезвию, а потом двумя пчелиными жалами ущипнули моё запястье. Я зашипел от боли, как вода, брызнувшая на раскалённую сковородку. Рука непроизвольно дёрнулась и чуть не располосовала бледное лицо, на котором серыми крапинками проступала россыпь веснушек.
Никто!.. Никто и никогда вот так не борзел на Кубу! Это мог подтвердить каждый. И если противный Тоб ещё не изведал острого вкуса моей мести, потому что до конца смены ещё далековато, то расправу с малолетним нарушителем я не видел причин откладывать в дальний ящик. А этот проклятый наддавыш снова потянул у меня из рук нож, который я уже полноправно считал своим. Ну гады! Ну ведь гады же, над бельчонком так измываться. А он тянул и тянул, заглядывая мне снизу в глаза удивительно пустым взором.
Я вделал ему замечательного пиндаля. Я вложил в него всю злость целиком на шестой отряд, посмевший заниматься таким извращением. Пацанёнок отлетел к карусели. Мне показалось, что он всхлипнул. Но, может, это всего лишь по верхушкам пробежал ветер. Потому что больше не донеслось ничего. Я повернулся к бельчонку. Тельце ощутимо дрожало. В чёрных бусинках глаз сверкали кусочки солнца. Бельчонок боялся. Бельчонок не понимал, что с ним делают, но чувствовал, что попал куда-то не туда.
Я встал на колени и начал перепиливать проволоку. Несмотря на остроту лезвия, без проблем поддалась только изоляция. Я давил, что есть силы. Лучи светила овевали жаром мою вспотевшую спину. Весь мир накрыла оглушительная тишина. И я начал бояться, словно меня тоже схватили грубыми руками и прикрутили к грязному дереву. А из тенистой дали летит, вспарывая прогретый воздух, неумолимое остриё. И неизвестно, то ли пронесёт на сей раз, то ли убегают последние секунды.
Лезвие вгрызлось в проволоку с недовольным скрежетом. На мутной латуни засверкали нежно-алым свежие надрезы. Работа шла споро. Одна рука придерживала дрожащего бельчонка за бока, вторая разрезала всё новые проволочные кольца. Вдруг зверёк съёжился и целиком оказался в моей ладони, завозился там мягким комочком между осторожно сжавшихся пальцев, а потом вывернулся и сиганул за угол.
Хлёсткий удар по руке заставил пальцы разжаться, и нож пробил землю в опасном миллиметраже от моей обувки. Пацан вернулся. Обе его руки сжимали толстый металлический стержень.
Он вернулся не один. Неслышно к грязному куску фанеры подобрался весь отряд. Все стояли и смотрели на меня. Смотрели пустыми глазами. А за пустотой ворочалась ненависть. Нет, то была не ярость, не пышущая жаром злоба. Так ненавидят не врага, а нечто. Нечто не слишком опасное, но противное. Так смотрят на соплю, размазавшуюся по стенке. Вроде бы и убрать её хорошо, да ни у кого рука не поднимается, потому что от одного взгляда к горлу подбирается неудержимая рвота. Вот и смотрят пусто, зная, да ничего не делая.
