Залп из арбалетов, туча стрел, одновременно взмывшая в воздух, ржание раненых лошадей, смешавшийся строй…
Окончания сражения Алви увидеть не довелось: за ним пришел десяток офицеров в темно-синих мундирах. Телохранители князя Долава споро повалили графа на землю, связали по рукам и ногам, волоком оттащили к генерал-фельдмаршалу. Тот велел запихнуть его в палатку и поставить у полога охрану. Граф Къела понял, что его ждет, но сопротивляться не мог: слишком крепкие были веревки, да и сумей он освободиться, дюжие мужики с алебардами быстро вернули бы его назад. Пару часов Алви провалялся на полу рядом со скамейкой, под которой кто-то забыл колоду карт и грязный кружевной платок. Потом за ним вновь пришли, перекинули через седло и повезли куда-то в надвигающихся весенних сумерках. Двигаться он не мог, до брани опускаться не хотел. Он вообще уже ничего не хотел — только чтоб кончился этот бесконечный день, этот бесконечный год. Чтобы все кончилось раз и навсегда. Побыстрее. Двое всадников посреди деревушки Эмме гарцевали на конях, обмениваясь условиями капитуляции. Тамерский офицер, — кажется, это был генерал-поручик граф де Шаил, раньше командовавший пехотой, — и, как понял Алви из разговора, полковник Агро. Алви же, висевший поперек седла, служил гарантом добрых намерений князя Долава и, одновременно, условием принятия капитуляции собранской армией. Его перебросили из седла в седло и повезли уже в собранский лагерь.
Там графа Къела попросту швырнули с лошади на землю, и он неуклюже плюхнулся, отбив себе грудь и колени, прямо в лужу холодной грязной воды, припахивавшей навозом. Одно удовольствие было: забрызгал чьи-то сапоги и штаны почти до бедер. Обладатель серых штанов отшагнул назад и недовольно дернул ногой.
— Агро, вы не могли бы поосторожнее? — послышался сверху брезгливый надменный голос. — Отведите это недоразумение к прочим пленным. Руки ему развяжите… Алви подняли за плечи, перерубили веревку. Тут ему понадобилось много сил, чтобы заглушить рвущийся из горла стон: запястья затекли и лишились чувствительности, зато теперь она вернулась. Руки до локтей словно сунули в расплавленный свинец, нашпиговали иголками и битым стеклом, пропустили через мялку — и все это одновременно. Пока он грыз губы и до хруста сжимал зубы, его отволокли на деревенскую площадь. Пленных тамерцев здесь было не так уж и много, десятка три-четыре. Большинство было ранено, их уже наскоро перевязали. Каждый из них косился на Алви так, словно он собственноручно разгромил тамерскую армию.
В одиночку. Разогнал по кустам и болотам, как пьяный рыцарь из расхожей шутки…
Граф Къела привалился спиной к дереву, устроился поудобнее и принялся ждать. За последний неполный год он очень хорошо выучился ждать: молча, не меняясь в лице, не строя планов, каждый из которых обязательно нарушался, не мечтая даже о чем-то простом, ибо все мечты безжалостно разбивались. И все же не думать о будущем не получалось… Что его ждет? Суд и казнь или казнь без суда — ведь король Собраны уже один раз приговорил его к смерти? Плаха или виселица? Удар шпаги или яд в бокале? На что у герцога Гоэллона хватит подлости и изобретательности?
Стоило помянуть лихо, как оно пожаловало собственной персоной. К тому времени Алви продрог — мундир с него сорвали еще телохранители князя, оставив къельца в одной рубахе. Вечерние сумерки в Къеле редко бывали теплыми даже летом. Алви откашлялся и с усилием провел языком по губам: не хотел, чтобы они жалко дрожали.
— Герцог Гоэллон… вы благородный человек. Дайте мне оружие, чтобы я мог…
— Алви не знал, хватит ли у него сил, чтобы вонзить лезвие себе под ребро. Должно было хватить. Когда-то отец показал сыну, как это делается. Думал ли граф, прозванный друзьями Серым Котом, что Алви пригодится этот совершенно случайно, в разговоре о старых временах, в которых девушки предпочитали покончить с собой, но не отдавать руку нелюбимому жениху, продемонстрированный прием? Отец говорил, что это легко, очень легко. Нужно просто бояться чего-то больше смерти. Алви Къела не хотел жить, ему больше незачем было жить — оставалось только уйти с честью. Если уж не вышло с честью прожить, победить и вернуть себе родину…
— Покончить с собой? Не выйдет, Къела. Не надейтесь на подобное. Северянин поднял голову, разглядывая сквозь поздние сумерки высокую темную фигуру. Гоэллон тоже был без мундира, в одной тонкой рубахе, промокшей от пота, но ему, кажется, не было холодно. Он улыбался, как сытый кот, только что слопавший миску сметаны. Так оно и было, только в той миске оказалась не сметана, а тамерская армия и граф Къела. Что ж ему не улыбаться…
— Герцог, я прошу только кинжал…
— А я вам его не дам. Алви, в Оганде говорят, что если назвать лягушку соловьем, она запоет, а если назвать соловья лягушкой, он заквакает. Вы не лягушка и не соловей, а благородный человек из Старшего Рода, так что вас это не извиняет. Вашу семью несправедливо назвали изменниками, но вы, Алви, изменником стали. Самым настоящим. Вы привели на свою землю чужую армию. Не надейтесь ни на кинжал, ни на веревку. Вас будут судить по законам Собраны.
Узкое окно было предусмотрительно забрано решеткой.
«Предусмотрительно, о да!» — Керо давно отучилась кривить губы, усмехаясь про себя. Давно? Две девятины и целую жизнь назад. В Собре. В доме герцога Гоэллона, который ее от этой дурной привычки и отучал. Ему удалось: Керо Къела могла думать о чем угодно, слушать любые речи, говорить обо всем на свете, сохраняя на лице то выражение, которое лучше всего соответствовало ситуации. Внимание, почтительность, непонимание, равнодушие, живейший интерес — все, что угодно. Смотрите. Любуйтесь. Делайте выводы. Пытайтесь понять. Керо будет смотреть на вас из-за своей маски и делать свои выводы. Сейчас, в последний день весны, у нее не было необходимости удерживать на лице очередную маску, но проще было следовать новой манере, чем отказаться от нее. Тем более, в душе творилось такое, чего нельзя выдавать никому. Она загибала пальцы, называя про себя свои чувства, каждое по порядку.
Хороший способ взглянуть им в лицо, рассортировать, как кучку пуговиц, разложить по отделениям шкатулки для рукоделия, закрыть ее и освободиться. Во-первых, Керо было страшно. Девушка обедала в своей комнате в компании Марисы, когда дверь ее покоев распахнулась. Тяжелая была дверь — мореный дуб и медная обкладка, — так что о стену она ударилась громко, очень громко. Мариса подпрыгнула и вылила себе на грудь суп. Керо была слишком предусмотрительна: она сначала отодвинула тарелку, потом подняла голову и взглянула на того, кто осмелился ворваться в ее комнату. Разумеется, это оказался Элибо. Рыжего увальня Сотворившие обделили умом, но не силой. Наглости ему, как и всем дуракам, тоже отсыпали втрое больше, чем следовало. Парень, похожий на быка, которому для полного сходства не хватало лишь кольца в носу и колокольчика на шее, упер лапищи в бока и таращился на Керо. Вторжение не удивило ее. К чему-то подобному она была готова с первой минуты первой встречи с господином бароном Бруленом. Мать держала его на привязи, как и подобает держать быка, но всякая подобная скотина стремится оборвать веревку и забодать пастуха или прохожего. Гораздо хуже было то, что за его спиной маячил Хенрик Келлиг, который раньше казался предсказательнице мужчиной весьма и весьма разумным. Еще хуже — то, что за Хенриком стояли солдаты. Керо сложила ладони на коленях и застыла, глядя на управляющего Келлига. Элибо ее не интересовал, хотя он казался трезвым, а зрачки у него были вполне подобающей величины. Значит, он с вечера не пил, и вторые сутки не пил свои травы. К чему бы это — к добру или к худу? Вот господин Келлиг… необычное зрелище. Толстячок волновался по каждому несущественному поводу, а теперь был спокоен. Спокоен, как смерть. С ним что-то стряслось, важное, очень важное.
