— Погодите-ка. Сперва попроситесь!
— Зачем? У кого? — не поняли те. Мудрый отец тогда снял шапку и поклонился зимовьюшке:
— Пусти, хозяин ласковый, ночевать.
— Пусти, — откликнулись сыновья. И только тогда отворили дверь, растеплили давно погасший очаг, сели вечерять. Да не забыли от своей вечери отложить по куску: Огню в очаге и тому неведомому хозяину, у которого испрашивали разрешения ночевать.
Кий помнил: когда легли спать и стало темно, долетел из печного угла шорох, потом легонький топоток по полу, ни дать ни взять дитя малое пробежало. И наконец кто-то зачавкал едой, и Кий явственно расслышал:
— Вкусный хлебушко у них, пропеченный! И сало хорошее! И леваш
ничего, черничный!
Кию, совсем мальчишке тогда, сделалось страшно: понял, что это был сам хозяин, дух избы — Домовой. Так вот у кого просился отец! Впрочем, шорох быстро затих, и усталый Кий крепко заснул. Но в глухую полночь плотно прикрытая дверь вдруг распахнулась со стуком, и внутрь ворвался холодный, сырой ветер.
— Ага! — сказал совсем другой голос, не тот, что похваливал угощение.
— Да у тебя Люди тут! Сейчас будем душить!
И точно — стояла уже на пороге какая-то тень, бесформенная, но с двумя когтистыми лапами, и неживой зеленью отсвечивали глаза. У Кия от страха ссохлось во рту, не смел закричать. Но пришлецу заступил дорогу лохматый беленький старичок, выскочивший из угла:
— Нет, не будешь ты никого здесь душить. Не у тебя спрашивались, не ты и возьмешь.
Схватились, пошла потасовка! Возились, пыхтели — кто кого превозможет, кто кого выбросит вон. Отец Кия вскочил с лавки, принялся помогать помелом. Кто был тот страшный пришлец? Другой Домовой, брошенный на развалинах старой избы и озлобившийся на Людей? Не ведомо никому. Долго длилась возня, но хозяин его все-таки вытолкал. Одолел. И стало тихо в доме.
Сама собою плотно прикрылась дверь, и уже сквозь сон Кий ощутил, как кто-то поправил на нем волчье теплое одеяло, погладил по голове мягкой-мягкой ладонью…
Утром отец с сыновьями нарубили дров взамен тех, что сожгли накануне. Приперли колышком дверь, чтобы дождь не лился через порог. Поклонились гостеприимной зимовьюшке:
— Благодарствуй, хозяин ласковый, за ночлег.
Маленький старичок с лицом, до глаз заросшим белыми волосами, им больше не показался. Но Кий, обернувшись через плечо, увидал на крылечке какую-то пушистую зверюшку: кошку — не кошку, белку — не белку, зайца — не зайца. Сидела зверюшка, смотрела им вслед и даже лапкой вроде помахивала: заходите, мол, вдругорядь. Худо жить в доме без Домового, а и ворчуну Домовому невесело без Людей…
Вот таков норовом Домовой. Не уважишь его — того гляди, начнет коней заезжать, корову выдаивать по ночам. А может и за хозяев приняться. Станет пугать, наваливаться на спящих, может вовсе выжить из дому. Но коли ты к нему с лаской и угощением, и он к тебе с тем же. Поможет хозяйке сыскать завалившуюся куда-то иголку, выходить новорожденных ягнят, даже пожар потушить. А то тряхнет уснувшего за плечо:
— Вставай-ка, новая корова со двора убежала…
Может, конечно, и невзлюбить какое животное, начать обижать. Но тут уж и человеку сметка не в грех. Увидел, что Домовой кошку оземь метнул — тотчас же оговори его, усовести:
— Зачем бьешь? Без кошки что за изба? Эх ты, хозяин!
И не бывало, чтобы не понял. Оттого зовут еще Домового — дедушка-суседушка. Обликом он чаще всего схож с самим хозяином дома, только мал ростом и весь в шерсти. Он родич Дворовому, Овиннику, Баннику, но добрее их всех, ведь он к Людям всех ближе, в самом жилом месте живет, под печкой в избе. Овинник из овина — тоже свой, но все же подальше. А Банник и вовсе диким бывает, ведь баня ставится чаще всего за пределом двора, где-нибудь на бережку. Еще шаг, и вода с ее Водяным, поле с его Полевиком, лес с его Лешим — совсем не обжитые, чужие места!
Случалось, примученный Банником человек бежал в чем мать родила мимо овина и звал на бегу:
— Овинник, батюшка, заступись!..
И Овинник выскакивал на подмогу. Но бывало, и сам пакостить начинал. И уж нету хуже несчастья, чем прогневить Домового, поссориться с ним…
Если бы прежний дом Кия остался целым и населенным, если бы просто отделилась, как это бывает, молодая семья от отеческой — при закладке новой избы отрубили бы голову петуху, чтобы не только умилостивить древесные души, но и населить избу новорожденным Домовым. Однако от прежнего жилища осталась лишь груда бревен, прогоревших насквозь, и слышали Люди, как сирота-Домовой обходил застывшие угли, вздыхая и горестно бормоча. Минует время — совсем страшно станет мимо ходить. Решил Кий пригласить Домового к себе в новый дом жить. Но прежде проверил, доброй ли получилась изба, удовольствовалась ли конским черепом и угощением, не потребует ли еще подношений, чьей-нибудь головы.
На первую ночь в доме заперли курицу с петухом. Утром, когда взошел Месяц, петух из-за двери приветствовал его радостным криком. Никто не тронул его, не придушил, не обидел. На вторую ночь пустили через порог кота с кошкой и поутру обрели обоих живыми. Потом в доме ночевал поросенок, за ним овечка, телка и конь — тот самый белый жеребец, указавший доброе место. И лишь на седьмую ночь вошел в избу хозяин-кузнец с огнем для печи и с тестом в квашне, чтобы сытно жилось.
Он еще обошел свое прежнее жилище посолонь, волоча хлебную лопату, показал посоленную краюшку и трижды позвал:
— Дедушка Домовой! Выходи, поедем домой!
После третьего раза лопата отяжелела в руке. Кий осторожно тащил ее по сугробам до нового крылечка — не передумал бы Домовой, не убежал бы назад на развалины. Но нет, мохнатко сидел смирнехонько, держался за черенок, только сопел. Кий торжественно внес его в избу:
— Поди, дедушка-суседушка, с женой, с малыми ребятами, в новый сруб, в новый дом да к прежним Людям, к старой скотинушке!
Положил Домовому в подпол хлеба, горячей каши, ковшичек меду. Раскрыл дверь, бросил в избу свернутую веревку и вошел, держась за нее. Так, говорят, иные влезали прежде на Небо, в новый неведомый мир. Снаружи взялась за веревку жена, Кий втянул внутрь и ее. И вот затеплили в новой печи живое новое пламя, добытое трением, как и Боги некогда поступили, уряжая Вселенную. Дрова горели ровно и ясно, новенький горшок, впервые доверенный Огню, не растрескался, уцелел. И когда посадили выпекаться хлебы в хлебную печь, у всех макушечки наклонились вовнутрь, а не наружу, пообещали Киеву дому прибыток и счастье, потому что жил он по Правде, в ладу с Огнем, Землей и Водой. Еще оставалось дождаться, какой самый первый гость пожалует на порог. Если добрый, хозяйственный человек, значит, доброй будет жизнь новоселов. Если же подошлет злая Морана кого-нибудь никчемного, разучившегося домостройничать — не оберешься беды!
Но об этом уж позаботились Киевы соседи, сами видевшие от кузнеца немало добра. Едва взошел полноликий Месяц, постучался в двери старый старинушка, глава многочадной семьи, водивший крепкую дружбу еще с Киевым отцом. Вошел в избу, неся дорогой подарок — хлеб-соль:
— С новосельем, кузнец!
В новом доме у Кия родились дети: первенец-сын и ясноокая дочка. Рожала молодая кузнечиха на руках у мужа и опытной бабы, приглашенной тайком, чтобы никто злой не проведал да и не сглазил юную мать. Рожала не в доме — в бане, ведь рождение, как и смерть, раскрывает ворота между мирами, — незачем этому приключаться, где Люди живут. В доме только раскрыли дверь, подняли все крышки, отомкнули какие были замки, развязали узлы. А кузнечиха еще расплела косы, чтобы легче изникало дитя.
Кий заботливо водил жену по бане туда и сюда, к порогу и назад, посолонь, поднимал на полок, поворачивал с левого боку на правый. Успокаивал, держал крепко за руку, пока мучили схватки. И вот наконец раздался младенческий ликующий крик, и бабка скормила Кию ложку круто посоленной, да еще наперченной каши — слезы из глаз:
— Кушай, отец-молодец.
Правду молвить, та каша не показалась кузнецу особенно горькой — масляный блин на поминках кажется горше. Любимая жена улыбалась ему сквозь усталость и слезы, и дитя шевелилось у груди. Как весь мир когда-то, впервые ощутивший рядом свою Великую Мать. И не хотелось думать, что дитятко входит под небеса, в которых умерло Солнце и не стало Грозы, вступает на Землю, с которой навсегда пропала Весна.
Сына повили на рукояти отцовского молота, дочку — на веретене, чтобы росли не бездельниками. Спеленали сынка отцовской рубахой, доченьку — материнской. Обоих Кий торжественно показал изваяниям Богов, глядевшим из святого угла, печному Огню, показал растущему Месяцу, приложил к очищенной от снега Земле. Потом снес к реке и обрызгал водою из полыньи — все это затем, чтобы причастить их Вселенной, чтобы добрые очи увидели новых Людей, признали новые души. Все обряды Кий совершил сам: последние Перуновы жрецы уже давно не спускались с горы Глядень, где когда-то было святилище. А звать волхвов в вывороченных шубах кузнец не хотел.
