Проверив пояс бывшего товарища, Туран взрезал застежки и зашарил под халатом. Нащупал единственный мешочек и, не глядя, сунул себе за пазуху. Больше ничего нет. И Маранга больше нет. Некому теперь…
За углом раздался тихий смех, а следом кто-то заговорил басом.
Туран отскочил к стене. Снова смех. Немного неестественный и вроде бы женский. А вот голос мужской. Бубнит, настаивает на чем-то. И приближается. Еще немного — и будет поздно. Даже веки не успел…
Закрыв лицо предплечьем, Туран двинулся вперед, навстречу шуму. Выскользнул из дворика и решительно проскочил между девушкой и парнем, немного напугав первую и удивив второго. Проклятые узкие переходы!
Позади снова смеялись, все также неестественно, и вновь решительно и горячо шептали об уютном закутке. Но совсем скоро смех сменился криком.
Бежать. Мелькали стены, кривые арки и двери. Один из проходов перегорожен деревянным щитом. Назад. Опасно. Быстро и еще быстрее. Где-то рядом, за стеной, гремят шаги бегущих. Зеваки? Стража? Но здесь его пока никто не ждет. И есть шанс. Если поторопиться… Или наоборот, медленнее, спокойнее, не привлекая внимания. Еще поворот и неожиданно широкая улица. И карета, двойкой запряженная. Около нее неуклюже суетится…
— Мальчик мой, — заверещал Аттонио. — Ты ли это? Какая встреча! Это следует срочно отметить. Немедленно ко мне. Возражения не принимаются.
Мэтр распахнул дверь и сделал приглашающий жест.
А и плевать. Используй любую мелочь в своих интересах, говорил Карья.
— Всенепременно, — выдохнул Туран, ныряя внутрь. Уселся. И чуть не раздавил Кусечку.
Кряхтя и постанывая, следом забрался Аттонио.
— В Дурдаши! — крикнул он напоследок и захлопнул дверь.
Карета тронулась.
— Ну, здравствуй, Туран, — произнес художник. Его голос перестал быть скрипучим и напоминал теперь особых глашатаев из Байшарры, которые одинаково выкрикивали как радостные так и дурные вести. — Сдается, ты очень спешишь. Неприятности?
Стоять! Таких совпадений не бывает. Не встречаются в Ханме просто так кареты с сумасшедшими художниками. Всё подстроено, а старик — провокатор. Только чей? В любом случае его надо кончать! И возницу тоже.
— Успокойся, щенок. Скажи лучше, как поживает старина Ниш-Бак? И получил ли он мою последнюю посылку? Такая, знаешь ли, забавная книженция о крыланах. Я там рисунки восстанавливал. Вот это — настоящая работа, а вы тут дурью маетесь. Шпионы, мать вашу… И слезь наконец с Кусечки, иначе точно переломаешь ей крылья. А за это я тебе башку откручу еще быстрее, чем за твоего сменщика. Всевидящий, ну почему сюда никогда не пришлют кого-нибудь умного?
Встретить степного дудня, харуса или бескрылую птицу — к добру. Рыболова, птицу белую, старого колдуна или молодую змею — к худу. А вот белая птица при дудне или бескрылая при молодой змее — и вовсе к неизвестному, потому надлежит взять два железных ножа и спать на них, пока не прояснится.
Толкование примет народных, собранное харусом Тойбе, для изобличения их нелепости.
— Тук-тук.
— Кто там?
— Гость. Открой дверь.
— Не могу.
— Почему?
— Нет у меня ручек, нет у меня ножек, нет у меня глазок.
— А кто ты?
— А я и есть дверь, стою себе, стою, сама себя открыть не могу.
— Врешь.
— Вру. Как и ты, когда называешь себя гостем.
Из сказки про дверь волшебную, болтливую, но важную.
Ветер приносил пыль, которая оседала на глянце листьев и забивалась в длинный ворс ковра. Каждое утро апельсиновые деревца мыли, тщательно протирая влажной тряпочкой и листья, и кадки, а ковер перестилали. Старый же исчезал, чтобы, искупавшись и впитав каждой ниточкой благовонную смесь, вернуться в неприметный зал с тремя окнами, выходящими на Ханму-город. Видны из них были и внутренние постройки Ханмы-замка, и разноцветные, придавленные полуденным маревом крыши домов, и даже — если взять медную трубу со специальными стеклышками — хан-бурса да пригородное мельтешение.
Одной такой трубе в руках человеческих доводилось бывать часто, свидетельством чему являлись отполированные до блеска бока. Вот и сейчас Лылах-шад, пройдясь по гладкой поверхности кусочком войлока, вернул прибор в коробку черного сафьяна. Махнул рукой — тотчас футляр убрали и подали другой, с чернилами, железными перьями и ровно нарезанными кусками пергамента.
Несколько слов — небрежный почерк и капелька чернил, которую Лылах промокнул той же войлочной тряпочкой. Белый песок, скатившийся на любезно подставленный поднос, и темная капля воска, запечатавшая послание.
— Агбаю. На словах передай, что это будет просто дружеская трапеза.
Слуга исчез.
Снова стало тихо. Кенары и те молчат. Послать кого на рынок, чтобы новых купили? Лылах-шад постучал по клетке, но птицы только раззявили клювы. Им было жарко. Было жарко и Лылаху, но не только от щедрот Ока дневного. В Ханме зрели перемены. А никакие перемены не должны происходить в столице без участия Лылах-шада. Но и торопиться не следует. Лучше спокойно приглядеться, подумать, найти те самые точки, на которые можно и нужно давить. Необходимость новых расчетов подтвердилась, когда в столице появился Агбай-нойон. Обоз с дарами и военной добычей, несколько сотен верных людей и серьезные амбиции. Их опасно игнорировать. А вот подтолкнуть в нужном направлении…
Шустрые воробьи, невзирая на жару, купались в песке, чирикали. Соловьи да кенары молчали. Знак? В последнее время Лылах-шад стал придавать очень большое значение знакам.
— Эти знаки, мой тегин, говорят о том, что карта не подлежит выносу из бурсы, — Вайхе с нежностью огладил коричневый пергамент и, взяв в руки широкую кисть, стряхнул мельчайшие пылинки. — А манера обозначения пометок — с выносом под черту — свидетельствует о древности.
Заметно. Пергамент потемнел; лак, покрывающий его, состарился и, как подобает благобразному старцу, расцвел мелкими и глубокими морщинами, прорезался трещинами. Но рисунок все одно был виден.
— Копировать разрешено служителю никак не ниже старшего архивника. Ну или лично хан-харусу. А вот показывать такие вещи… — Вайхе обернулся на Элью. Да, понятно, что нельзя, и понятно почему: на карте под Ханмой великой, под Ханмой великолепной, под каменной крепостью и сердцем Наирата, жила Ханма иная, неизведанная.
Линии подземных ходов расползались под улицами и домами, ныряли под каналы, держали рыночные площади на хрупких сводах пещер, глотали воды рек и, наоборот, поили колодцы.
